Он действительно был веселым и, главное, имел деньги. Много денег. В первый же вечер пригласил всех пятерых в ресторан и угостил вином. Потом почти ежедневно угощал коротыша и Якуба. Не только угощал, но и давал деньги в долг. «Не стесняйтесь, живем один раз, да и не сто лет. После войны рассчитаемся», – говорил он, когда Якуб отказывался от марок, извлеченных из тугого кармана обершарфюрера.

Однажды случайно, а может и не случайно, роменцы столкнулись в комитете с однополчанином Убайдуллой, земляком Якуба, он служил в батальоне до осени 1943 года. Такой застенчивый и тихий парень, но компанейский. С ним всегда можно было договориться насчет выпивки. Правда, в комитете он показался друзьям каким-то растерянным и даже напуганным. Сказал, что ему нельзя здесь появляться днем и вообще лучше совсем не появляться, так как у него особое поручение, очень важное, но тоска и одиночество гонят его в город.

Роменцы не придали этому никакого значения и сразу же потянули земляка на Линденштрассе, а потом на Ангальтербангоф, где и закусили, и выпили, и простились с другом. Конечно, главным заправилой был обершарфюрер, не жалевший денег по такому случаю; впрочем, были марки и у Убайдуллы. И немало марок. Роменцы пригласили друга на следующий день, но он отказался. «Нельзя, меня может увидеть гауптштурмфюрер». «Тогда мы приедем к тебе, – предложили друзья. – Всей компанией явимся!» Он согласился и дал адрес. Объяснил, как его найти. Второй километр до поворота на Потсдам. Бирхале какого-то немца или немки – Кнехель.

Это было скучное место. Почти деревня, тишина и запустение, но вино и даже «вайнбрандт» найти удавалось. После двух посещений Убайдуллы роменцы отказались топать по осеннему дождю к фрау Кнехель. Друг и даже земляк не стоил того, чтобы мокнуть часами на шоссе ради скучного вечера в его каморке. Однако обершарфюрер тянул компанию на Берлинер ринг, особенно Якуба и коротыша. «Друзей нельзя забывать, – стыдил он однополчан Убайдуллы. – Он там от тоски повесится. Вам перед Богом отвечать придется». И они ходили к фрау Кнехель и пили вино и «вайнбрандт». Трое ходили. А иногда и один обершарфюрер наведывался к Убайдулле.

Недели через две обершарфюрер сказал по секрету коротышу: «Оказывается, Убайдулла изменник. Он предал нас. Не случайно сидит в пивном баре на Берлинер ринге». И показал объявление, где было сказано о каком-то Саиде Исламбеке, бежавшем из чрезвычайно секретного пункта и приговоренного к смерти. Фамилия была незнакомой, но все приметы, перечисленные в объявлении, совпадали с приметами Убайдуллы. «Он и есть Саид Исламбек, – шепнул обершарфюрер коротышу. – Я видел удостоверение в его шкафу, там так и сказано…»

Еще через две недели друзей Убайдуллы вывезли на машине ко второму километру. Якуб остался за рулем, коротыш и обершарфюрер пошли в лес. Обершарфюрер сказал: «Только не трусь! В конце концов его все равно расстреляют». «Он наш земляк», – ответил будто бы коротыш. «Забудь это. Или ты хочешь вместе с ним лечь в землю? За укрытие такого преступника по головке не погладят». «А если выдать?» – предложил коротыш. «Уже поздно, – пояснил обершарфюрер. – Он нас приплетет к делу, как только начнут допрашивать. Мне не хочется сесть за решетку перед самым концом войны. Да и отделаешься ли решеткой, немцы теперь злы, как шайтаны…»

Шел дождь, и пробираться через лес было трудно. Трудно из-за дождя и темноты и еще оттого, что за лесом был земляк, их друг Убайдулла…

Легионеры уже спали, когда в казарму ворвалась рота СД. Часовые были сняты бесшумно, как снимают их обычно лазутчики противника – кому-то зажали рот, кого-то оглушили прикладом; впрочем, Хаит знал пароль и мог обойтись без насилия, но это не входило в его планы. Он намеревался осуществить операцию по самым лучшим образцам, показать мастерство карателей.

Никто не оказал сопротивления. Не успел. Автоматы висели в сенях и добраться до них было уже нельзя, – солдаты в черных шинелях уже стояли в проходах и держали оружие наготове. Руки у них дрожали, поднимись только или даже крикни, нажмут на спуск и изрешетят очередями и легионеров и сами стены казармы.

– Стройся!

Легионеры понимали, что это значит. В одном белье выйти перед койками и стать навытяжку. Стоять так, пока обыщут койки, мундиры, шинели, пока каждый карман не будет вывернут и не окажется пустым. Горе тому, кто спрятал пистолет в постель. Его расстреляют сейчас же – выведут наружу и хлопнут. И будет лежать на снегу до утра, пока не занесет метель, не превратит в белый бугорок студеная пороша.

– Стройся! Быстро.

У Хаита был какой-то список, он смотрел в него и выкликал легионеров. Они делали два шага вперед и замирали. Испуганные и озябшие. Солдатское белье не защищало от холода, что гулял по казарме – бывшем колхозном коровнике, превращенном немцами в жилье для рядовых. Несколько железных печей, раскаленных докрасна, не в состоянии были отстоять коровник от ударов ветра и мороза.

В числе названных оказался и коротыш. Но он не вышел из строя. Хаит дважды выкрикнул:

– Иногамов!

Отклика не последовало. Капитан прошагал вдоль шеренги, пытливо вглядываясь в лица легионеров – он хорошо знал коротыша, во всяком случае, помнил его.

– Где Иногамов? – спросил Хаит дежурного офицера, и голос прозвучал раздраженно. Пока только раздраженно.

Дежурный замешкался. Промямлил, испуганно тараща глаза на капитана:

– На поверке был…

– Был?! Кто отвечает за личный состав батальона? Кто, я спрашиваю?

Дежурный молчал. Тогда Хаит дал волю злобе:

– Распустились! Шляетесь по деревне, заносите партизанскую заразу в батальон. Вам не дорога честь мундира, клятва фюреру!

Злая нота росла, обретала жесткость и звонкость, уже не с губ, казалось, слетали слова, а возникали где-то вверху у стропил, бились там в истерике, и на людей падало лишь эхо. Оглушительное эхо, пугающее, бросающее в дрожь. Да, так, именно так Дирлевангер готовил себя к расправе и учил этому Хаита. Две минуты, не более, требуются для увертюры, потом надо бросать роту на обреченных, слать пули в их головы и животы, нажимать крючок пистолета, нажимать нервно и торопливо, пока не иссякнут патроны в магазине и пока адъютант не сменит пустой «аурет» на заряженный, сменит торопливо, чтобы Хаит не остановился, не остыл, не растерял хмель злобы.

Жаль, конечно, что легионеры не сопротивлялись, не сделали ни одного выстрела, даже не попытались сделать. Один выстрел заменил бы всю эту процедуру со взвинчиванием нервов. Капитан вспыхнул бы сразу, да и рота загорелась бы желанием убивать.

Теперь все зависело от командира, от его злости. Оборвав крик, он скомандовал стоящим перед строем:

– Ма-аш!

«Восемнадцать человек! – мысленно подсчитал Хаит: все те, кто был указан в донесении. – Немного, но для острастки, пожалуй, достаточно, остальных выудим утром…»

Когда бело-серая цепочка – солдатское белье было бело-серым, – протопав по земляному полу, исчезла в темном проеме двери, капитан повернулся к остальным легионерам и холодно бросил: