– Не знали!

– Не знали?! – ужаснулась Найгоф.

– Да, но когда увидели в лесу Рут Хенкель, – тогда вы для нас были еще Рут Хенкель, – то подумали о каком-то «кладе». Проще говоря, догадались, что гостья из Западного сектора зря не появится в таком глухом месте и не станет без цели прогуливаться по лесным полянкам. К тому же мы знали вас, фрау Найгоф, знали ваше прошлое, ваш характер, ваши склонности, а это многое значит…

– Я навела вас на второй километр, – с досадой произнесла Найгоф. – Боже мой! Только я…

– Только вы… И разрешите от своего имени принести вам благодарность, Рут Хенкель!

– И вы способны еще шутить!

– Пока – нет. Но не огорчайтесь, фрау Найгоф. Мы знаем, что с нами борются, и борются постоянно, и не вы, так другой, мог, вернее, должен был, явиться на второй километр. Ведь вам нужен «клад»?

– Мне?!

– Не буквально. Кому именно, вы лучше меня знаете. Так что же вас интересовало, фрау Найгоф? Нет, нет, отбросим шкатулку, я не ее имею в виду! Что?

– Вы вернулись к вопросу, господин полковник, который задали первым десять дней назад. Помните?

– Помню… И надеюсь, он будет последним.

Найгоф испуганно отшатнулась, словно услышала что-то страшное.

– Почему последним! Почему?..

После второго стакана самогона он захмелел. Капуста, натолканная во все уголки рта, холодная, сочная капуста мешала ему говорить – лезла наружу, выдавливалась соком на подбородок, да и говорить, собственно, было нечего. Всего два слова:

– Хороша ты, Зоська… Ой, хороша…

Горячий картофель рассыпчатой горкой высился перед ним и манил духовитым паром. Не прожевав еще капусту, он всей пятерней ухватил огромную картофелину и жадно запихал в рот.

– Значит, говоришь, никто не приходил? – захлебываясь жаром и вкуснотой, спросил он.

– Нет.

– Это правильно. Пусть не приходят. А только зачем в окне огонь был? С вечера…

Зося стояла у стены в своей привычной позе, переплетя руки на груди, и смотрела на коротыша с брезгливым равнодушием. И отвечала тоже равнодушно, цедя сквозь зубы:

– Соседка Степанида заглядывала.

– Соседка – это ничего… Соседка пусть… – Коротыш потянулся за второй картофелиной. – Лишь бы другие не заглядывали.

– Да кому заглядывать-то?

Он пьяно усмехнулся:

– Кому! Мало ли людей в лесу. Дорога приметная, хата твоя с краю, отчего не зайти погреться. Среди сосен ведь холодно…

Насторожилась Зося: прежде о лесе коротыш не упоминал, будто не существовало леса. Неспроста повел, видно, разговор.

– Глупости.

– Ха, глупости! Тридцать человек сманили, вот тебе и глупости. И остальных ждут. А? Ждут? Как думаешь?

Опасный оборот принимал разговор; чтобы пресечь его, Зося подошла к столу и налила в стакан коротыша самогону.

– За это спасибо… Уважаю добрых баб, с ними не пропадешь.

Она вздохнула горестно:

– Яша, однако, пропал…

– Сам виноват. Любил шибко тебя, да и на лес заглядывался.

– А ты не боишься?

Коротыш сыто и устало глянул на Зосю, на огромную и, кажется, доступную.

– Чего бояться?

– Любить меня не боишься?

Веселый хохоток негромко, но заливисто покатился по комнате.

– Я-то?! – И коротыш потянул руку к Зосе. Не твердую, но смелую, не ждущую сопротивления.

– Выпей прежде! – попросила хозяйка. Отчего-то ласково попросила, словно боялась, что он забудет о самогоне.

– Это не уйдет, – отмахнулся коротыш и снова потянул руку к ней, к горячему локтю ее, что был почти рядом.

– Пей! – уже не попросила, а потребовала Зося. – Другую не налью.

– А, черт! – досадливо ругнулся он. Схватил поспешно стакан и так же поспешно плеснул в рот тошнотворно разящую сивухой влагу. Плеснул раз и два. Стакан был велик, и единым духом одолеть его не удавалось. И пока булькала жидкость, пока он трудно проглатывал ее, за печью, за увядшей цветастой занавеской, скрипнула койка и что-то поднялось шуршащее и вздыхающее.

Зося испуганно глянула на занавеску. Потом на коротыша, – не слышит ли он скрипа? Но тот за своим трудным занятием, за бульканьем самогона, ничего не уловил. Одолел стакан и, довольный и усталый, выдохнул тяжесть и гарь сивухи. Кинул в рот растрепанный снопик капусты, втянул в себя кислоту и прохладу, отдышался.

Он и до этого был пьян, а теперь целая свора хмельных огоньков ринулась в его глаза и засветила их безумием.

– Зося! – хотел он подняться и обнять хозяйку, но почувствовал, что грузен и нетверд, и не поднялся, только качнулся к ней. – Зося, сядь ко мне!

Она вся собралась, напрягла тело, словно готовилась к чему-то, даже посмотрела на коротыша как-то придирчиво, – бойцы так измеряют друг друга перед ударом.

А коротыш ничего не видел, чувствовал лишь муторный огонь в себе, который кружил голову, жег, подстрекал на смелость.

– Сядь, Зося!

Рука его блуждала где-то рядом с ее локтем, ее бедром, слепая, но жадная рука, и Зосе, видимо, хотелось рубануть ее кулаком, круглым и злым бабьим кулаком, убить, как гадюку. Она бы заторопилась и рубанула, только скрип половицы за занавеской мешал ей. Сдерживал.

Саид отдернул цветастую полсть и вышел. Суровый, бледный, решительный. Шагнул к скамейке, где лежала шинель коротыша. Пошарил в карманах. Ничего не нашел. Отбросил. Шапку тоже отбросил, пропитанную потом и жиром. Стал перед эсэсманом, рядом с хозяйкой.

– Что?! – удивился коротыш, не поняв, откуда вдруг взялся мундир офицера. Удивился и как что-то почудившееся отстранил его рукой. Рука сделала полуоборот, не достала мундира, вернулась на колени. – Что за шутки, Зося?

Потом он поднял глаза и увидел лицо Исламбека. Незнакомое, но строгое офицерское лицо, не обещающее ничего радостного.

– Встать! – гаркнул Исламбек и сжал в бешенстве кулаки.

Ничего, ничего ровным счетом не понимал коротыш. Он, может, и поднялся бы, но все произошло так неожиданно и так неправдоподобно, что мозг отказывался принимать команду. Во всяком случае, она не звучала для него.

Саид догадался о состоянии эсэсмана. Повторил уже по-немецки:

– Ауф штеен!

Опрокидывая табурет, цепляясь пальцами за край стола, коротыш приподнял себя как мог и, покачиваясь, застыл перед унтерштурмфюрером.

– Наконец мы тебя нашли, – глядя жестко и пытливо в мутные зрачки коротыша, сказал Исламбек. – У самого леса нашли…