Я перевожу взгляд на сидящего сейчас рядом со мной мужчину и неуверенно утверждаю-спрашиваю:

– Папа?..

– Узнала, – радуется он, и я вижу, как черные глаза влажнеют от слез. – Узнала, Пигалица… Теперь все хорошо будет, поправишься, все путем.

Он наклоняется и целует меня в щеку, и я цепляюсь здоровой левой рукой за его шею, втягиваю запах одеколона – такой родной и напоминающий о детстве.

– Папа, папа, – бормочу я, как будто пробую слово на вкус.

Я оживляюсь, начинаю расспрашивать, но он не хочет разговаривать и объяснять, почему я здесь. Он спрашивает, почему я выгнала мужа.

– Я его не знаю.

– Кнопка, муж это твой – муж, понимаешь?

– Как ты мог отдать меня за это чудовище? Ты меня не любишь больше?

– Сашка, да что ты! Что значит – «отдал»? Ты сама вышла за него, сама настояла. Ты ж его любишь как дурная! – изумленно произносит отец.

Я морщу лоб, напрягаю память – нет, ничего. Никаких воспоминаний. Совсем ничего.

– Да? Странно, не помню.

– Если бы не он – тебя бы не было уже. – Отец опирается подбородком о набалдашник трости и печально смотрит на меня. – Это он вас нашел на лодочной станции – тебя и Семена, брата твоего.

– Что мы делали там?

– Да бес вас знает! – с досадой выговаривает отец и машет рукой. – Только Акела вовремя успел – Семка не дышал уже, а ты… Ты только глаза открывала и молчала, все лицо кровью залито, а в голове – пуля.

В мозгу опять вспышка – холод, снег, окрашенный красным и истоптанный так, как будто стадо коров прошло. Лежит мужчина, на груди – огромная рана. Я делаю ему укол, он перестает хрипеть. А чуть раньше – какой-то взрыв, стрельба и люди в масках. Знакомый голос… где я его слышала, где? Не помню…

Начинает болеть голова, и я морщусь. Папа замечает и сразу нажимает какую-то кнопку на стене. Входит девушка, что-то тихо говорит, и отец кивает. Через пару минут – укол, и я снова засыпаю.

Снится странный сон. По кустам мечется человек в маске, в руках у него пистолет. Человек кричит кому-то:

– Обойди справа! Справа! – с чуть заметным акцентом.

И когда-то давно – тот же голос, только тонкий еще, мальчишеский:

– Сашка! Сашка, так нечестно! Так не по правилам! – потому что я обманом завладела его велосипедом и теперь ношусь по двору, а он, хозяин, не может меня догнать.

Не могу вспомнить внешность – ни тогда, ни сейчас. Но точно знаю, что этот человек мне знаком. Точно знаю. Надо вспомнить. Надо. От этого что-то зависит. Что – не помню… Что-то очень важное.

Просыпаюсь, плачу от беспомощности и тяжелых воспоминаний. Внезапно к горлу подкатывает ком тошноты – такое бывает, когда я боюсь, я это помню. Чего мне сейчас бояться? Не знаю. Я в больнице – тут никакой опасности. Тошнит все сильнее. Я скатываюсь с кровати на пол и инстинктивно лезу под нее. Это трудно – с одной рукой и ногой. Кровать функциональная, много всяких решеток и рам. Я подтягиваюсь на левой руке, помогаю ногой и заталкиваю, затаскиваю себя на эти решетки и замираю. Мне кажется, что стук моего сердца слышен даже на этаже.

Шаги… негромкие шаги, открывшаяся дверь палаты, мужские ботинки и осторожная, крадущаяся походка. Замерли посреди палаты. Тишина. Я боюсь дышать, чтобы себя не выдать. Вот они уже совсем рядом, у кровати. Хозяин их тяжело дышит. Видимо, трогает кровать – она скрипит конструкциями. Ботинки разворачиваются и обходят всю палату. Не шевелюсь, не дышу – вдруг нагнется и увидит? Нет, пошел к двери. Говорит кому-то:

– Нет ее, перевели, наверное. Да куда – она ж не ходит. Точно говорю, перевели. Поищем.

Дверь хлопает, и я теряю сознание.

Утром в больнице переполох – кто-то видел неизвестного мужчину в форме больничной охраны, который интересовался мной. Я – Александра Гельман, это я помню хорошо, поэтому свою фамилию в разговорах различаю. Меня утром нашли медсестры под кроватью, неведомо как сумевшую забраться на решетки и там потерявшую сознание. Я не могу ничего им объяснить, не понимаю сама, как получилось, что я забралась под эту кровать. У меня ощущение, что это спасло меня от чего-то ужасного. Я боюсь оставаться одна и прошу медсестру посидеть со мной. Она соглашается и сидит рядом, читает вслух какой-то журнал. Я почти не слушаю, но мне намного легче – я хотя бы не боюсь.

К обеду приезжает папа, лицо его озабочено, брови нахмурены.

– Я забираю тебя домой.

– Домой?

– Да, к себе домой. Тут небезопасно. Сейчас врач рекомендации напишет, расписку я дал уже. Оденут тебя девки – и поедем.

Я совершенно с ним согласна – второй эвакуации под кровать я не вынесу. Через три часа мы уже дома. Я лежу в просторной светлой комнате, и рядом со мной на кровати – старый потрепанный медведь. Мой медведь, подаренный папой на день рождения.

Через три дня папа пришел ко мне в комнату рано утром, я только проснулась и ждала, когда кругленькая, с мягкими теплыми руками Галя придет и поможет мне умыться. Но вместо Гали вошел отец, сел на кровать, привычно поцеловал в щеку:

– Привет, Кнопка. Как ты сегодня? Выглядишь неплохо, только бледненькая какая-то.

– Мне хорошо, – я попыталась улыбнуться. – Только на улицу хочется.

– Ну, это мы мигом! – обрадовался отец. – Сейчас позавтракаем с тобой, и я ребятам скажу, чтобы вынесли кресло во двор. Посидишь, подышишь, Галя тебя оденет тепло – на улице-то мороз, к Новому году прихватило что-то. Хочешь, Сашка, елку?

Я кивнула:

– Хочу.

– Ну и прекрасно. На той недельке привезу, нарядим – и будет елка тебе. Слушай, Сашка… – вдруг став серьезным, проговорил отец. – Тут такое дело… Короче, позвонил Акела, просит, чтобы ты с ним хоть пару минут поговорила.

Поморщившись, я бросила недовольно:

– Пап, ну я же тебе сказала – я его не помню. Как разговаривать с человеком, которого не помнишь? Он говорит что-то – а я не помню этого и чувствую себя дурой. Неприятно, однако.

Отец нахмурился:

– Сашка, нельзя так. Он твой муж – ты мне не веришь, что ли? Муж – понимаешь?

– Я не помню! – отрезала я. – И хватит. Не хочу больше.

Отец понял, что дальнейший разговор бесполезен, и вышел, а ко мне наконец-то пришла Галя с тазиком теплой воды и мягким полотенцем.

– Деточка моя, доброе утро! Я тебе булочек ореховых испекла, сейчас умоемся – и кушать. Ты всегда такие булочки любила, – приговаривала она, умывая мне лицо и шею.

Я же только кивала и выдавала подобие приветливой улыбки. Где мне помнить, какие я любила булочки, когда я саму-то Галю не помню и только со слов отца знаю, что она – Галя, домработница, работающая у него сто лет и три года. Я и дом-то не помню – папа вчера привез кресло-каталку и возил меня по комнатам весь вечер, рассказывая, где что. Я вспомнила только плетеное кресло-качалку в гостиной у телевизора. Но вспомнила его стоящим не здесь, а в какой-то квартире, гораздо меньше этой. И в кресле – женщина. Молодая, стройная, с темно-русыми волосами и лицом как у мадонны на старинных картинах. Я рассказала отцу, тот сперва удивился, но потом сказал: