Его звали Ань Лак, а его напарника – Ань Тхюи. Вдвоем они посменно вели поезд из Ханоя в Сайгон в течение сорока часов и по очереди спали в зеленом армейском гамаке, который висел между дверной ручкой и коробкой передач. Прибыв в пункт назначения, ночевали в поезде, чтобы сэкономить тридцать центов на гостинице. Лишь на седьмой день им удавалось ступить на твердую землю.

У обоих в Ханое были семьи, и оба признавали, что постоянное отсутствие дается им нелегко. Ань Тхюи пропустил рождение всех троих своих детей и, что еще хуже, внезапную смерть отца. Ань Лак беспокоился о безопасности молодой жены и здоровье ее пожилых родителей. Оба на секунду замолкли, погрузившись в размышления. Однако грусть развеялась так же быстро, как и возникла, сменившись беззлобной покорностью судьбе.

– Такова жизнь, – проговорил Ань Тхюи, – надо работать, чтобы есть.

Я подумала, хотя духу не хватило спросить: откуда они берут силы, чтобы смириться с судьбой? Неужели все дело в буддистской вере? Или причина в том, что их предки были крестьянами, на которых ежегодно обрушивались муссоны? Я вспомнила давнее обещание, данное Хо Ши Мином людям, – сражаться, если понадобится, в течение тридцати лет, до победы Северного Вьетнама. Вьетконговцы, ступившие на тропу, давали клятву не возвращаться домой до тех пор, пока не победят в войне. Откуда им было знать, что для того, чтобы выжить в мирное время, потребуется не меньше мужества, чем в войну!

Ань Тхюи предложил мне чашку чая из термоса, привязанного ремешком к коробке скоростей, и мы чаевничали, пока Ань Лак стоял за рулем. Оба машиниста знали эти рельсы, как Марк Твен – Миссисипи; они могли определить возраст каждого участка с точностью до года и сказать, какая передача лучше подходит для ближайшего откоса или поворота. Наш путь проходил через самые прекрасные районы Вьетнама, и мне досталось место в первом ряду. К востоку от нас песчаные дюны спускались к бирюзовому морю; к западу раскинулись холмы, что поднимались все выше и сливались со скалистыми горами, которые тянулись покуда хватает глаз и упирались в самую крышу мира. Рельсы притягивали всевозможную живность, от синекрылых птиц до местных мальчишек, бросавших в нас камни с пугающей меткостью. Собакам тоже нравилось играть в догонялки с мчащимся локомотивом; они лежали на вибрирующих рельсах и убегали, уже почти скрывшись под колесами.

Я выскользнула в боковую дверь, облокотилась о поручни и вдруг поняла, чем так привлекала засыпанная гравием дорожка между рельсами птиц и животных. Запах свежих отходов жизнедеятельности, который, как мне сначала показалось, идет из туалетов, на самом деле исходил от самих рельсов. Открытые сточные трубы привлекали голодных собак и кур. Под колесами поезда, сказали мне машинисты, на каждом отрезке гибло по меньшей мере три петуха и пара ворон, слетевшихся на их трупы.

Мы подъехали к полустанку, и Ань Лак позвал меня в кабину. Он повесил на крюк за окном поезда тяжелое металлическое кольцо и двинулся вперед на полных парах. Кольцо с громким треском исчезло, и на его месте появилось другое. Ань Тхюи снял его, развернул записку, написанную от руки, и внимательно прочел. «Приближается С3», – говорилось в послании, также было указано время и номер станции. Ань Лак взглянул на часы, быстро посчитал в уме и дал газу. Через семь минут мы свернули на боковой путь. Я едва успела вздохнуть три раза, как мимо пронесся С3. Это было впечатляюще и страшно. Поезда сообщались друг с другом лишь посредством станционных смотрителей, которые держали друг друга в курсе и руководили сложной игрой в «кто съедет первым», что продолжалась ночью и днем на одном-единственном пути.

Опасность миновала, и Ань Лак улегся в гамак, а Ань Тхюи затушил очередную сигарету и налил себе чаю. Я собралась с духом, подсела к нему и прошептала кое-что на ухо. Он улыбнулся и подумал секунду, потом медленно кивнул.

В течение следующего часа мне позволили осуществить детскую мечту и сделать то, чем я грезила с шести лет.

Я вела поезд.

Нячанг выглядел бы как любой другой пляжный курорт в любой стране мира, если бы не продавцы фруктов, которые сновали между обмякшими телами туристов, щедро намазанными маслом для загара. В море не было ни одного купающегося вьетнамца, и даже пляжные кафе были рассчитаны на западные вкусы и пестрели западными лицами. Это было место для комфортабельного отдыха, где не надо было знать ни слова по-вьетнамски или разговаривать с местными напрямую, не считая официантов и гостиничных служащих. Местные жители давно разглядели преимущества туго набитых кошельков, которые оказывались одновременно в столь небольшом пространстве, – они расставили вдоль пляжа шезлонги, сдаваемые в аренду по доллару в день. Толпы лоснящихся раскормленных тел, жарящихся на солнце, как дрова на просушке, породили новую индустрию, в которой работали исключительно морщинистые старухи с мускулистыми руками и узловатыми пальцами. Они предлагали жесткий массаж с песком за четыре доллара в час, в крайнем случае, соглашались на три.

Я слушала, как старухи обсуждают свою вялую клиентуру, удобно устроившись на крошащемся каменном парапете, который шел вдоль пляжа. Хотя работали они по одиночке, каждое утро собирались вместе и решали, кто займется клиентами и на чем следует сосредоточить силы. Тут было не обойтись без опыта наблюдений за культурными предпочтениями и тонкого понимания самых уязвимых мест человеческой натуры.

– Немцы воняют, – провозгласила Фе, сморщила нос до самого лба и отмахнулась от воображаемого запаха. – Даже после купания.

Израильтяне, хоть и придерживались более высоких стандартов личной гигиены, были виновны в куда более гнусном грехе. Они жалели денег и нередко пытались сбить цену уже после оказания услуг – привычка, которую вьетнамцы считали исключительно своей прерогативой.

– А американцы? – спросила я, старательно выговаривая слова с европейским акцентом.

К моему огромному облегчению, массажистки одобряюще закивали.

– Америка номер один! – дружно ответили они. – Стоит пожаловаться, что тебе плохо, и они сразу вспоминают о войне. И чувствуют себя виноватыми. Французы тоже.

Фе задрала рубашку на спине, продемонстрировав ужасную шишку в персик величиной на пояснице. Я вздрогнула. Она рассмеялась.

– Муж, – пояснила она и замахнулась кулаком. – Бум!

Она затопала босыми ногами по парапету.

– Он погиб в Камбодже. Я была так рада.

Женщина постарше пристально посмотрела на меня распухшими от солнца глазами.

– А ты откуда?

Я обдумала варианты. Что лучше – слыть вонючкой, жадиной или идиоткой? Выбор невелик.

– Из Италии, – соврала я.

Они дружно закачали головами.

– У итальянок кожа бархатная, – сказала одна и ткнула костлявым пальцем мне под ребра.