Это он нашел книгу, которую искал, и теперь вылезает из бушующих волн водокровати, сдувая пыль с черной кожаной обложки. Спустившись на пол, он наугад открывает книгу и застывает в почтительном молчании, не обращая внимания на собственную наготу, как на нее не обращают внимания бронзовые статуи Родена. Затем со вздохом закрывает книгу и поднимает голову:

— Для меня настолько важно, старина, приобщить тебя к этому делу, что я готов нарушить одно из своих кардинальных правил и отдать тебе на время эту книгу.

Он в последний раз проводит рукой по потертой обложке и передает книгу мне. Я подхожу к грязному окошку, чтобы прочитать полустершуюся золотую надпись на корешке: «Дух китайской философии». Под отдающей плесенью обложкой значится, что труд был переведен Э. Р. Хьюзом из Оксфордского университета и опубликован в Лондоне в 1947 году. На титульном листе стоит штамп, свидетельствующий, что книга принадлежит отделу раритетов библиотеки Калифорнийского университета, и, судя по дате, должна была быть возвращена шестнадцать лет тому назад. Пока я листаю пожелтевшие страницы, мой приятель занимается поисками своей одежды, ни на мгновение при этом не умолкая.

— Ты держишь в руках третий том его четырехтомной «Истории китайской философии», которая до сих пор считается самым выдающимся исследованием в этой области. Можно сказать, революционным. Вместо того чтобы писать текст с помощью привычных для элиты клише, он воспользовался обычной разговорной речью, тем самым сделав высочайший полет мысли доступным низам. Отчаянная дерзость, которая его тут же рассорила с феодальными властями. Однако с помощью каких-то хитростей и уловок Фэну удалось сохранить место в университете и продолжить работу над своим трудом.

И вот, как раз в разгар написания им четвертого тома, японцы захватили Пекин. Вполне естественно, представители Страны восходящего солнца сразу почувствовали угрозу, которая может исходить от старого лиса, слушающего Глена Миллера. И как-то вечером после занятий до Фэна доходит слух, что он снова в немилости, на сей раз у японцев. Он поспешно выходит из своего кабинета и слышит, что из вестибюля раздаются тяжелые шаги. Сзади тоже охранники. Он попался! Тогда мистер Фэн со скоростью межзвездной ракеты принимает решение: отнимает у уборщицы платок и метлу и благополучно проходит мимо японского соглядатая. Размахивая метлой, он минует весь кампус, добирается до предгорий, а там вступает в армию сопротивления Чан Кайши.

К концу Второй мировой генералиссимус Чан и прочие националисты испытывают к нему такое уважение, что он становится деканом философского факультета Пекинского университета. И тут ему начинает казаться, что он достиг гармонии с власть предержащими. Но откуда ни возьмись на дирижерском пульте появляется Мао Цзэдун, сбрасывает клику Чан Кайши, и Фэн понимает, что снова выкинут за борт, и тихо отползает на задворки бытия. Он не только находился в близких отношениях с националистами, он еще и печатал тексты, превозносящие феодальное прошлое Китая. С точки зрения нового режима это являлось огромным недостатком. И что было еще хуже, он происходил из «благородного» сословия и получил «элитарное образование». Этого было вполне достаточно. Фэну уже доводилось видеть, как его коллег и за меньшие провинности отправляют в колхозы на сбор капусты. Поэтому он поспешил сделать первый ход, не дожидаясь, когда его загонят в угол, и написал личное письмо Мао. Он признался в своем буржуазном прошлом, подверг себя необходимой критике и попросил Достопочтенного Председателя об отставке: «Я считаю, что в интересах нашей великой державы, вашей славной революции и т. д. мне следует оставить университетскую кафедру и отправиться в сельскую коммуну, чтобы поближе познакомиться со славными корнями социализма». Я же говорил тебе, он был еще той лисой!

Я поднимаю голову как раз в тот момент, когда священник опрокидывает ломберный столик, пытаясь запрыгнуть в слишком узкие джинсы. Упавшие ручки, карандаши и бумага смешиваются на полу с ореховой скорлупой и бумажными стаканчиками. Священник продолжает ругаться и скакать на одной ноге.

— Нетрудно себе представить, что при таком подобострастии Фэн довольно быстро вернулся в университет и начал там излагать новые идеи, одновременно раскаиваясь в заблуждениях прошлого, стараясь по возможности не высовываться и не привлекать к своей особе внимания.

Я снова киваю. Постепенно за всеми этими историческими изысканиями начинает вырисовываться смутный, но довольно привлекательный образ.

— А потом старый маэстро Папа Мао начал терять власть над дирижерским пультом. Поскольку этот процесс занял некоторое время, дирижерскую палочку успела перехватить Мама Мао со своим квартетом. Боже милостивый, что они заиграли! Тема оказалась настолько какофонической, диссонансной и немилосердно-безжалостной, что даже хитрый Фэн не смог от нее скрыться. Их власть была подобна грозовой туче, распространявшейся во всех направлениях. Она походила на ядовитое темное облако, кипящее яростью и чреватое воплями боли и брызгами крови, которое все разрасталось и чернело, пока не поглотило весь Китай вместе с его наукой, искусством, национальной историей и бедным доктором Фэн Юланем.

Это произносится, стоя на одной ноге в процессе обувания сандалии на другую. Но тут мой приятель, кажется, сдается. Он, понурившись, с каким-то странно изможденным видом опускает босую ногу на пол, а сандалия остается висеть у него в руке.

— Короче, уже пятнадцать лет никто ничего не слышал о старом учителе. Ни публикаций, ни открыток. Ничего. Даже некролога не было. Гробовое молчание. Не правда ли, интересно?

— Так он жив?

— На философском факультете Калифорнийского университета его уже похоронили. Внесли в каталоги и убрали в запасники вместе с другими чуть было не состоявшимися гениями. Все считают, что он уже давно сгнил в могиле. Даже если он уцелел во время первой чистки интеллигенции, когда, как сейчас выясняется, были уничтожены миллионы, что, возможно, и уступает размаху Гитлера, зато может соперничать с достижениями Иосифа Сталина, вряд ли человек в его возрасте мог пережить все тяготы того времени.

— А сколько ему было бы сейчас?

— Не знаю. — Он наконец надевает на ногу сандалию. — Думаю, должен быть уже стариком. Посмотри, там где-то в книге есть его биография.

Я нахожу ее во Введении. «Родился во время Японо-китайской войны в Кантоне в 1894 году». Значит теперь ему... восемьдесят семь! И это в стране с самой низкой продолжительностью жизни.

— О нет! Теперь все изменилось. Реформы Папы Мао принесли много бед, но они же почти вдвое увеличили продолжительность жизни китайцев. Поэтому доктор Фэн все еще может быть жив. Вполне допускаю, что он где-нибудь сидит и пытается примирить непререкаемую марксистскую диалектику с неуловимостью жизни свободного духа.

— И он по-прежнему в Китае?

— Наверняка. Думаю, новая клика считает его абсолютно безвредным книжным червем.

— Понятно, — отвечаю я, все отчетливее представляя этого старого восточного лиса. — Очень интересно, но пока я плохо себе представляю, как это можно вписать в спортивную командировку. Где связь? Где суть? Где мораль?