Я просыпал утренние занятия и просиживал лекции в состоянии зомби, прокручивая в голове все новые и новые варианты решения. Пол и Чарли, уходя около полуночи перекусить, часто звали меня с собой или спрашивали, не нужно ли чего принести, но я отказывался — поначалу из гордости, потом — из зависти и злости. Гордость внушало сознание своей непохожести на других, своей монашеской твердости в отрицании благ мира; зависть и злость рождались оттого, что я усматривал нечто недостойное в той легкости, с которой они игнорировали собственные обязанности. Однажды, когда Пол вместо того, чтобы работать над «Гипнеротомахией», отправился с Джилом за мороженым, мне впервые закралась в голову мысль, что груз исследования в нашем партнерстве распределен не совсем справедливо.

— Ты потерял концентрацию, — сказал я ему.

Мне приходилось много читать в темноте, и зрение быстро шло на убыль.

— Я… что? — спросил Пол, стоя перед кроватью.

Наверное, он подумал, что ослышался.

— Сколько ты проработал над ней сегодня?

— Не знаю. Часов восемь.

— Восемь? А я на этой неделе по десять часов ежедневно. И ты еще собираешься есть мороженое.

— Я уходил всего-то на десять минут, Том. И между прочим, много чего сделал сегодня. А в чем проблема?

— Уже почти март. Наш последний срок в марте.

Он сделал вид, что не заметил слово «наш».

— Я получу продление.

— Может, нужно просто больше работать.

Полу, вероятно, впервые бросили такой упрек. Он редко выходил из себя, а таким я его вообще не видел.

— Я всегда много работаю. Кому ты, черт возьми, такое говоришь?

— Тебе. Я вот-вот найду ответ. А что у тебя?

— Найдешь ответ? — Пол покачал головой. — Ты сидишь над этой загадкой не потому, что вот-вот найдешь ответ, а потому что не можешь его найти. Тебе уже давно следовало раскусить этот орешек. Задачка не такая уж и трудная. Ты просто потерял терпение.

Я сердито уставился на него.

— Да-да, — продолжал он, кивая, как будто давно собирался мне это сказать, — я почти разгадал следующую загадку, а ты никак не можешь справиться с предыдущей. Я не лез к тебе. Не мешал. У каждого своя система и свой темп, и ты ясно дал понять, что не нуждаешься в моей помощи. Ладно, работай в одиночку. Но в таком случае не вини в своих трудностях меня.

В ту ночь мы больше не разговаривали.

Будь я менее упрям, наверное, понял бы раньше. Но вместо того чтобы прислушаться к словам Пола, я продолжал гнуть свою линию, надеясь доказать, что он не прав. Позже ложился и раньше вставал, отводил назад будильник, рассчитывая, что мой напарник проникнется чувством долга, наблюдая за тем, с какой неумолимостью его партнер приносит в жертву дисциплине последние кусочки вольной, безмятежной жизни. Каждый день я изобретал новый предлог провести побольше времени с Колонной и каждый вечер скрупулезно подсчитывал отданные ему часы, как скупец подсчитывает потраченные деньги. Восемь в понедельник, девять во вторник, по десять в среду и четверг, почти двенадцать в пятницу.

«Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» Плиний писал, что рогатых жуков вешают на шею младенцам как средство против болезней; золотые жуки дают ядовитый мед и не встречаются в Тракии, возле местечка под названием Кантаролет; черные жуки собираются в темных углах и чаще всего встречаются в ванных. Но слепые жуки?

Выкроил дополнительное время, отказавшись ходить в «Монастырский двор»: каждая прогулка на Проспект отнимает полчаса, и еще столько же уходит на обед, если есть в компании. Перестал работать в президентском кабинете в «Плюще» — во-первых, чтобы реже встречаться с Полом, во-вторых, ради экономии нескольких минут. Сократил до минуты все телефонные разговоры; бриться и принимать душ — только по необходимости; предоставил Чарли и Джилу открывать двери на стук.

«Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?»

Аристотель относил жуков к существам, умеющим летать, но не имеющим крови, а еще точнее, к жесткокрылым; сов, или ночных воронов, — к ночным птицам с загнутыми когтями; об орлах же говорил, что к старости у них удлиняется и искривляется клюв, вследствие чего птицы медленно гибнут от голода. Но что общего у этой тройки?

Кэти я уже списал со счетов. Кем бы ни была она для меня, она стала кем-то другим для Дональда Моргана. Странно, что, выходя из комнаты так редко, я видел их настолько часто — должно быть, ответ следовало искать в мыслях и снах, где они присутствовали едва ли не постоянно, представая не в самом лучшем виде. В темных уголках и пустынных переулках, в тенях и облаках, они были везде: держались за руки, целовались, любезничали — все ради меня, напоказ, демонстративно. Когда-то, давным-давно, Кэти забыла в моей комнате черный бюстгальтер, который я все собирался, да так и не вернул, и теперь он стал чем-то вроде трофея, символом той ее части, которая не досталась Дональду. Иногда мне казалось, что я вижу ее стоящей в моей спальне, обнаженной, забывшей о том, что я кто-то другой, и забывшей о своих страхах. Я помнил все до мелочей: каждую веснушку на ее спине, каждое пятнышко на пальцах, движение теней под грудями. Она танцевала под музыку будильника, приглаживая волосы одной рукой и держа воображаемый микрофон в другой. Она пела, и я был всей ее публикой.

«Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» Они все летают, но Плиний сообщает, что жуки иногда еще и зарываются в землю. Они все дышат, но Аристотель говорит, что насекомые не вдыхают. Они не учатся на собственных ошибках, потому что, по утверждению того же Аристотеля, «многие животные обладают памятью… но ни одно живое существо, за исключением человека, не может вспоминать прошлое произвольно». Однако даже люди не извлекают уроков из прошлого. Если подходить с этой меркой, то все мы — слепые жуки и совы.

В четверг, четвертого марта, я поставил личный рекорд пребывания с «Гипнеротомахией». В тот день я потратил на нее четырнадцать часов, прочитал соответствующие разделы трудов шести исследователей и произвел на свет двадцать одну страницу ссылок. Я не ходил на занятия, ел за письменным столом и отдал сну всего три с половиной часа. «Франкенштейн» был забыт уже несколько недель назад. Если я и вспоминал о чем-то постороннем, то только о Кэти, но и эти воспоминания лишь понуждали меня к еще большему отступлению от прежней жизни. При этом я почти не продвинулся в решении загадки.

— Закрой книгу, — сказал в пятницу Чарли и, взяв меня за воротник, подвел к зеркалу. — Посмотри на себя.

— Все в порядке… — начал я, стараясь не смотреть на диковатого вида существо с красными глазами и розовым носом.

Но рядом с Чарли встал Джил.

— Том, ты жутко выглядишь. — Он вошел в спальню, чего не делал две или три недели. — Слушай, она хочет поговорить с тобой. Перестань упрямиться.

— Я не упрямлюсь. Просто у меня есть другие дела.