«Сой русо – русский я. Боцман с потонувшего судна. Видишь, нога будто в тельнике, – дон Кохо, вглядываясь, приподнялся со скрипом и воскликнул на языке отечества: – Иходеперра, неужто земляк!?»

Они крепко обнялись, уже чуя близость совсем непривычного для чужбины – случайного, но братского распития напитков. Да тут же на пороге лавки и откупорили бутылку текилы, за которой хромой боцман поведал свою историю. Тридцать лет назад его сухогруз шел из Балтики на Кубу. При полном штиле в самом остром пятом углу бермудского треугольника поднялась вдруг волна с десятиэтажный дом.

«Ну, стена роковая посреди ровного пути! – побледнел он от воспоминаний. – Рухнула, как лопатой по темени. Очнулся без ноги у индейцев. Одного и спасли. Долго лечили. Вот, – постучал по дереву. – Вырезали из секвойи, а я уж раскрасил. Выпьем, что ли, за мою подставку – устойчивый мой суффикс, как говорит здешний падре Пахарито!»

«А чего же домой не вернулся?» – спросил Туз.

«Кому я там нужен?! Была в Москве важная баба – Нинель Ненельевна из ресторана на Гоголевском. Да на кой ей ляд калека? Вот в последние годы зачастили соотечественники, и все шарахаются. У нас, говорят, своих бомжей в избытке. Нет, от наших помощи нечего ждать! Недавно нашел на берегу книжку русскую без обложки, автора не знаю, но стихи славные, отчаянные, как сама жизнь». И прочитал по памяти с надрывом: «Хандра по случаю весны, тоска – не то чтобы с похмелья. Нам и без огненной воды не до веселья. Чуть что – споткнешься, нос расквасишь, а если нет – дойдешь до точки, до “вот те крест”, до “Христа ради”, – смахнул он слезу. – Ах, ты боже мой, в России на худую собаку все блохи прыгают, а тут и в ус не дую – сторожем на кладбище»…

Дружески величая Туза иходеперра, боцман сказал: «Завтра Рождество. Приходи в гости – с интересными людьми познакомлю. Первый участок, седьмое захоронение. Адьос!» Кивнул поверх светляков в звездное пространство и удалился, стуча суффиксом оземь.

Вечером другого дня Туз купил две бутылки текилы с белым вороном на этикетке, называемой здесь «Куэрво», или «священник-прощелыга». В городе было тихо, празднично – дома и деревья увиты разноцветными лампочками. На каждом дворе разложена вата, на которой ясли с младенцем, златовласая Мария, всепонимающий Хосе и умудренные волхвы – из папье-маше, деревянные, а то и живые ряженые. Изо всех окон доносятся нежные песни колокольчиков о королях-магах и ребенке-господе. Ниньо Хесус родился! С миром все тушат в белом вине рождественскую рыбу бакалао, то есть треску. Жестоковыйность покидает, души смягчаются. Чисты помыслы в эти дни солнцестояния. Уже восходит звезда любви. О, непорочный навидад – явился ребенок-спаситель…

На розовой арке кладбищенский врат виднелись буквы, как у входа в гостиницу, – «Приют счастливых». Над ними сидел алебастровый ангел, свесив ножки и обломанные крылья. Кладбище оказалось маленьким, заросшим смоковницами, манговыми и лимонными деревьями. На могилах лежали собаки, поглядывая, так ли просто забрел человек или с умыслом остаться. По указанному адресу располагалась гробница в виде беседки-ротонды. Туз постучал в деревянную дверь и услыхал сильный голос боцмана: «Заходи, иходеперра!»

В склепе было уютно. Со свода спускался фонарь «летучая мышь», окруженный длинными снизками вяленой камбалы. У стен стояли удочки, весло и лопата, посверкивали блесны, шевелились на сквозняке мормышки в сетях и гамак над убранной пальмовыми листьями надгробной плитой.

Дон Кохо пристегивал ремешками ногу, поглядывая в зеркальце и напевая: «Сам на себя стал не похож, а все ж хорош, чертяка, – по-волчьи воешь, цепку рвешь и лаешь, как собака!» Поднявшись, смахнул листья с камня, плюнул и растер, освежив надпись: «Здесь покоится тело, бывшее при жизни доном Хорхе Бироном. 1788–1868».

«Вот какая кают-компания! – гордо сказал он. – Тот самый лорд, что о корсарах писал. Джордж Байрон – отец-основатель английского Белиза».

«Ладно тебе, – хмыкнул Туз. – Хорошо известно, где он умер и где могила»…

«Да вот же тебе – здесь и лежит! Показать, что ли?» – постучал боцман в плиту и рассказал, что в Англии захоронен корсар Конрад, а сам поэт на пиратском корабле приплыл к берегам Юкатана, женился в Фелисе на индианке-майя, обретя покой, а затем подготовил почву для колонизации страны Великобританией в 1852 году.

«Истинно говорю, – нахмурился он, видя недоверие в глазах Туза. – Настаиваю на моем суффиксе. Просто британцы, сукины дети, скрывают правду! Давай-ка, иходеперра, помянем лорда»…

Они выпили за мятежного карбонария и полизали соленую камбалу, после чего боцман выглянул из склепа. «Хорошо тут, все под боком». Сорвал с ближайшего дерева пару лимонов и кивнул на стену, где было начертано: «Пусть над тобой утратит власть гнев иль улыбка красоты. Умей унять любую страсть – не мальчик ты!» «Вот сказано, как нарочно для меня, а я, бляха-муха, никак не уймусь. Все Нинель перед глазами, – вздохнул он. – Эх, грехи любезны, доводят до бездны! Давно хотел спросить соотечественника. Как думаешь, иходеперра, онанизм – это смертный грех?»

«Ну, не то чтобы, – призадумался Туз. – Сам Адам, кажется, не гнушался, покуда не вкусил с древа познания и не разглядел, для чего ему дана Ева»…

Дон Кохо глянул, как побитый пес, исподлобья: «Но если на могиле Байрона?»

«Да тут – все поэзия! Вряд ли бы лорд возражал против библейских традиций», – хотел утешить Туз, но боцман махнул рукой: «И ты, иходеперра, либерал! Кругом либералы. Здешний падре Пахарито все грехи зараз отпускает. А я ведь морской черт, человек челна, – хочу по всей правде и строгости, как в книге Бытия»…

И они выпили за бытие вообще, закусив спелым кладбищенским лимоном.

В дверь тихонько поскреблись, и человек в белой сутане просочился, будто сквозь щелку. Настолько маленький и бледный, словно дитя креветки. Чуть-чуть пракрити и бездна пуруши – таков был падре Пахарито. «Фелис навидад! – поздравил он и неприметно, порхающее, перекрестился, однако тоненькими пальцами, точно лапкой колибри, цепко ухватил стакан. – Хотел, дети мои, пригласить на рождественскую службу, да посижу немного с вами. Чудесное местечко! – Сиял, как волхв, которого путеводная звезда вывела наконец куда нужно. – До позапрошлого века и сторожей-то тут не было. Полежит человек в земле год-полтора, так выроют и свалят останки у ограды, чтобы место освободить, как в отеле. Теперь, конечно, другое дело, но все равно ясно понимаешь, насколько смерть важнее жизни. – Часто замигал, оглядывая склеп. – Ведь сказано, если зерно не умрет, то останется в земле. Зато, умерев, даст множество плодов. У всех нас плодово-зерновой путь. Так разве тут мы не послужим Господу нашему?»

«Еще как послужим! – сказал боцман. – Только не надо, падре, философии. Лучше душевно расскажите о смертных грехах».

«Охотно, – кивнул тот, будто клюнул зернышко, и подставил стакан. – Приезжаю я на прошлой неделе в деревню Сан-Анхел. И что же я вижу и слышу, ихос миос!? Крестьяне имеют отношения с мелким рогатым скотом!»