Милдред вышла с Хуаном из конюшни и сказала:

– Смотрите, дождь перестал. Смотрите, солнце над горой. Будет чудесно.

Хуан улыбнулся.

– А знаете, у меня прекрасное настроение, – сказала она. – Прекрасное настроение.

– Конечно, – сказал Хуан.

– А у вас оно достаточно прекрасное, чтобы подержать мне зеркальце? В сарае ничего не было видно. – Она вынула из сумочки квадратное зеркальце. – Вот. Нет, чуть повыше. – Она быстро расчесала волосы, попудрила щеки и намазала губы. Она придвинулась к самому зеркальцу, потому что видела только вблизи. – Считаете, что для опозоренной девушки я веду себя легкомысленно?

– Обыкновенно себя ведете, – сказал он. – Вы мне нравитесь.

– И только? Не больше?

– Хотите, чтобы я врал?

Она засмеялась.

– Пожалуй, немного да. Нет, не хочу. И вы не возьмете меня в Мексику?

– Нет.

– Значит, это – все? Больше ничего не будет?

– Откуда я знаю? – сказал Хуан.

Она спрятала зеркальце и помаду в сумочку и разровняла помаду – губой о губу.

– Стряхните с меня солому, ладно? – Он стал отряхивать ее пальто ладонью, а она поворачивалась. – А то, продолжала она, – папа с мамой о таких вещах не знают. Уверена, что и меня зачали непорочно. Мама меня посадила – луковица номер один – до заморозков и присыпала меня землей, песком и навозом. – Голова у нее шла кругом. – В Мексику нельзя. А что мы будем делать?

– Вернемся, вытащим автобус и поедем в Сан-Хуан. – Он пошел к воротам старой фермы.

– Можно взять вас ненадолго за руку?

Он посмотрел на руку с отрезанным пальцем и стал переходить на другую сторону, чтобы дать ей целую.

– Нет, – сказала она, – мне эта нравится. – Она взяла его за руку и погладила пальцем гладкий конец обрубка.

– Не надо, – сказал он. – Это действует мне на нервы.

Она крепко сжала его руку.

– И очки можно не надевать, – сказала она.

Склоны на востоке горели и золотились от заходящего солнца. Хуан и Милдред повернули направо и стали подниматься к автобусу.

– Ответьте мне на один вопрос, в… ну, в уплату за мое распутство?

Хуан засмеялся.

– Какой вопрос?

– Зачем вы сюда пришли? Думали, что я пойду за вами?

– Хотите правду или словами поиграть? – спросил он.

– Вообще мне и то и другое нравится. Впрочем нет… пожалуй, сперва правду.

– Я сбежал, – сказал Хуан. – Хотел удрать в Мексику и скрыться, а пассажиров бросить на произвол судьбы.

– Да? А почему вы сбежали?

– Не знаю, – сказал он. – Не заладилось. Дева Гвадалупская меня подвела. Я думал, что надул ее. Она не любит надувательства. Подрезала этому делу крылышки.

– Вы сами в это не верите, – с чувством сказала она. – Я тоже не верю. А настоящая причина?

– Чего?

– Почему вы пришли на старую ферму?

Хуан продолжал шагать и вдруг расплылся в улыбке; шрам на губе сделал улыбку кривоватой. Он посмотрел на Милдред, и взгляд его черных глаз был теплым.

– Я зашел сюда, потому что надеялся, что вы пойдете погулять, а тогда, я подумал, можно будет… вдруг удастся вас залучить.

Она продела руку ему под локоть и сильно прижалась щекой к его рукаву.

Ван Брант лежал вытянувшись на заднем сиденье автобуса. Глаза у него были закрыты, но он не спал. Голова его лежала на правой руке, и от тяжести правая рука затекла.

Когда Камилла вышла с мистером Причардом из автобуса, Прыщ и Норма замолчали.

Ван Брант прислушивался к тому, как растекается по жилам старость. Он почти ощущал шорох крови в своих бумажных артериях и слышал, как бьется сердце со скрипучим присвистом. Правая рука потихоньку немела, но его беспокоила левая рука. В левой руке у него осталось мало чувствительности. Кожа была невосприимчива, словно превратилась в толстую резину. Когда он был один, он тер и массировал руку, чтобы восстановить кровообращение, и, догадываясь, что с ней на самом деле, не хотел признаваться в этом даже самому себе.

Несколько месяцев назад он потерял сознание – всего на секунду, и врач, измерив ему давление, сказал, что главное – не волноваться, и все будет в порядке. А две недели назад произошло другое. Была электрическая вспышка в голове и в глазах, секундное ощущение как бы ослепительного бело-голубого света, и теперь он совсем не мог читать. Не из-за зрения. Видел он вполне хорошо, но слова на страницах плыли и набегали друг на друга, извиваясь, как змеи, и он не мог разобрать, что они говорят.

Он очень хорошо понимал, что перенес два легких удара, но скрывал это от жены, а она скрывала от него, и врач скрывал от них обоих. И он ждал, ждал еще одного, того, который взорвется в мозгу, скрючит тело и если не убьет его, то сделает бесчувственным предметом. В ожидании этого он злился, злился на всех. Животная ненависть ко всем окружающим подкатывала к горлу.

Он перепробовал всевозможные очки. Пробовал читать газеты с лупой, потому что сам, половиной сознания, пытался скрыть от себя свою беду. Злоба теперь вспыхивала и прорывалась у него совершенно неожиданно, но самым ужасным для него было то, что иногда он непроизвольно начинал плакать и не мог остановиться. Недавно он проснулся утром с мыслью: «Почему я должен ждать этого?»

Отец его умер от того же самого, но перед смертью одиннадцать месяцев пролежал в постели, как серый беспомощный червь, и все деньги, которые он копил на старость, ушли на врачей. Ван Брант понимал, что, если такое случится с ним, восьми тысяч долларов, лежавших у него в банке, не будет, и старуха жена, похоронив его, останется без гроша.

В тот день, как только открылись аптеки, он пошел в аптеку Бостон – к своему приятелю Милтону Бостону.

– Мне надо потравить `белок, Милтон, – сказал он. – Дашь мне немного цианида, ладно?

– Это дьявольски опасная штука, – сказал Милтон. – Терпеть не могу его продавать. Может, я дам тебе стрихнина? Это будет ничем не хуже.

– Нет, – сказал Ван Брант, – я получил правительственный бюллетень с новой прописью, там цианид.

Милтон сказал:

– Ну ладно. Тебе, конечно, надо будет расписаться в книге ядов. Но осторожнее с этой дрянью, Ван. Осторожней. Не оставляй ее где попало.

Они дружили много лет. Вместе вступили в Синюю Ложу, были учениками, подмастерьями и по прошествии лет стали мастерами ложи Сан-Исидро; потом Милтон вошел в Капитул Королевской Арки и в Шотландский Обряд, а Ван Брант так и не поднялся выше третьей ступени. Но они остались приятелями.