То, чем оказывается так называемая школа живописи, и положение в ней самого Смита никак его не смущает, разве что комическая бездарность заочных студентов наводит на него уныние. Для начала Смиту поручают трех учеников. Просматривать их работы и их анкеты — мука. Первой оказывается Бэмби Кремер, домохозяйка, чьи любимые художники — Рембрандт и Уолт Дисней. На своем рисунке Бэмби изобразила трех несообразных мальчишек, ловящих рыбу в таком же несообразном водоеме. Мальчики не обращают внимания (может быть, по причине неграмотности) на объявление «Ловля рыбы воспрещается». Свое творение Бэмби многозначительно подписала: «И прости им прегрешения их». Второй ученик Смита — «светский фотограф» по имени Р. Говард Риджфилд. Риджфилд, чья жена настояла на том, чтобы он тоже «втерся в это выгодное дельце», то есть стал художником, включает в число своих любимых живописцев «Тицяна». Его работа столь же очаровательна, что и принадлежащая кисти Бэмби. Риджфилд изобразил юную девицу, которую «прямо под сенью алтаря» соблазняет ее духовник. Из-под пера Сэлинджера редко выходило что-либо смешнее, чем описания этих живописных шедевров, однако Жану (Джону) не до смеха. Напротив, от безнадежности ситуации его охватывает приступ отчаяния.

Третья ученица приносит Жану спасение. Монахиня женского монастыря Святого Иосифа сестра Ирма преподает в монастырской начальной школе. В отличие от первых двух студентов она не сообщает своего возраста и вместо собственной фотографии присылает фотографию своего монастыря. Она пишет, что ее любимый художник — Дуглас Бантинг, совершенно неизвестный Смиту, а чтит она превыше всего «Господа и Слово Божье». Ее работа — акварель без подписи и названия, изображающая погребение Христа. В маленькой картине виден такой талант, что Жан мгновенно подпадает под ее очарование. Восхищенный и воодушевленный способностями ученицы, Смит немедленно пишет сестре Ирме длинное взволнованное письмо.

Как и встреча Холдена Колфилда с монахинями, знакомство Смита с картиной сестры Ирмы происходит посредине повествования. И то и другое является некой поворотной точкой. Письмо, написанное Жаном сестре Ирме, раскрывает истоки и глубину его духовной нищеты. Тут возникает тема связи между искусством и духовностью, а также равновесия, достигаемого в столкновении духа и интеллекта.

К этому моменту читателю становится ясно, что веру ни в коем случае нельзя игнорировать. Смит исповедуется монахине в своем агностицизме и тут же записывает себя в поклонники святого Франциска Ассизского. Почему-то он решает, что через искусство нашел в сестре Ирме родственную душу. Это еще одно его заблуждение. Совершенно ясно, что монахиня являет собой полную противоположность Смиту, и его письмо лишь показывает, насколько широка пропасть между ними.

Со Смитом происходят два почти мистических случая, вместе образующих кульминацию рассказа. Первый — это леденящее душу осознание героем его собственной чуждости миру, от которого ему делается страшно. Вернувшись как-то вечером после прогулки по городу, Смит останавливается перед освещенной витриной ортопедической мастерской. Глядя на выставленные в витрине предметы — эмалированные горшки и подкладные судна, над которыми царит деревянный манекен, облаченный в грыжевой бандаж, — он внезапно ощущает, как с его «я» спадают все внешние покровы, под которыми нагота. Ему внезапно открывается, что, какого бы технического совершенства он ни достиг в своем искусстве, оно, подчиненное логике интеллекта, всегда останется бездушным и его судьба — быть вечным скитальцем в мире, который представляется ему мелочным и отвратительным. Его осеняет, что он духовно слеп, лишен божественного вдохновения, без которого нет истинного искусства и просто истинной жизни. Его искусство подавлено его собственным «я».

Борясь с ощущением полной своей ничтожности, Смит уходит в мир собственных фантазий и грезит о сестре Ирме. В своих мечтах он забирает сестру Ирму из монастыря. Она представляется Смиту юной прелестной послушницей, с которой он, ее рыцарь, уносится в романтическом вихре.

Иллюзия длится недолго. На следующий день Смит получает письмо из монастыря с извещением, что сестра Ирма не может больше продолжать занятия искусством. Потрясенный и уязвленный, Смит приходит в ярость. Он безжалостно отшивает своих оставшихся учеников, высказывая им все, что думает об их художественных способностях. Затем пишет еще одно письмо сестре Ирме. Приученный своим «я» к духовному упрямству, Смит предупреждает монахиню, что, не постигнув основ мастерства, она никогда не добьется совершенства в своем искусстве.

Свой второй духовный опыт Смит называет «невероятным». Это самое яркое озарение из пережитых героями Сэлинджера. Как и Савла по пути в Дамаск, его перерождает божественное откровение, снизошедшее в луче ослепительного света.

В вечернем сумраке возвращающийся домой Смит еще раз подходит к витрине ортопедической мастерской. За стеклом он с удивлением видит живого человека — женщину, меняющую бандаж на деревянном манекене. Вдруг, почувствовав не себе чей-то взгляд и увидев, что за ней наблюдают, женщина шарахается от стекла и, споткнувшись, падает на пол. Смущенная, но стараясь сохранить достоинство, она поднимается и продолжает свою работу.

Девушка в витрине — подобие сестры Ирмы. Обе всей душой отдаются своему весьма скромному призванию. И то, что они делают, — прекрасно, поскольку делают они это со смирением. Та же мысль проводится в «Над пропастью во ржи». Холден и Алли завороженно смотрят на ударника в эстрадном оркестре Радио-Сити. Хотя за весь вечер он вступал раз или два, делал он это с такой самоотдачей, что Холден с братом сочли его лучшим ударником на свете. Говоря устами Холдена, что этот ударник понравился бы самому Христу, Сэлинджер уподобляет такую безоглядную самоотдачу высшей духовности.

Однако центральная фигура этой сцены — не девушка н витрине и даже не сам Смит. Ключевая роль отдана в ней манекену, которого Смит сравнивает с Богом. В первый раз он увидел в нем идола из мира эмалированных ночных горшков, который, как слепой и немой свидетель, возвышается над его бездарной жизнью. Однако в момент откровения образ манекена меняется, вбирая в себя основную идею рассказа, вокруг которой вращаются все остальные его темы.

«Внезапно… вспыхнуло гигантское солнце и полетело прямо мне в переносицу со скоростью девяноста трех миллионов миль в секунду. Ослепленный, страшно перепуганный, я уперся в стекло витрины, чтобы не упасть… Когда ослепление прошло, девушки уже не было, и в витрине на благо человечеству расстилался только изысканный, сверкающий эмалью цветник санитарных принадлежностей».

Со вспышкой света Смиту внезапно открывается, что все вещи, даже низменные и банальные, исполнены красоты и смысла. Более того, именно в этом смысле угадывается присутствие Божие. Низменные подкладные судна и прочие санитарные принадлежности не просто преображаются в изысканный, сверкающий эмалью цветник. Они преображаются «на благо человечеству». Меняется и сам Смит. Он тут же пишет своим ученикам, что его предыдущие письма были отправлены им по ошибке. Затем предоставляет сестре Ирме возможность следовать своим путем. «Все мы монахини», — заключает он.

В финале рассказа вновь появляется обыкновенный, но нашедший себя в жизни Джон Смит. Из этого финала ясно, какие он извлек для себя уроки и как избавился от позерства и высокомерия. К тому же Смит не только не бросает свое искусство, но сливается с ним, что гораздо вернее передает ценность личности, нежели семнадцать автопортретов.