будет», давая понять, что речь может идти и о смерти. Бравый военный не знает, когда надевает перчатки в последний раз. А если вас вдруг убьют сегодня вечером, мой капитан? Коппель счел вопрос скорее естественным, нежели неприятным, и продолжал игнорировать доктора. «В этом случае вы примете решение сами, Эрна, поступите, как сочтете нужным…» Усики доктора Хайдермана жалобно дернулись, и Коппель увидел, как начинается хаос. Что общего между звоном колокольчика, подергиванием усиков на физиономии труса и полным замешательством, в которое мы погружаемся? Бесполезно возмущаться и, главное, противиться очевидному. Коппель, ты будешь убит в один из ближайших дней, очень скоро, и это ни к чему не приведет. Твое решение не сдаваться в плен ничего не даст. Потом можно будет что-нибудь придумать, если только будет можно, слишком поздно для тебя, слишком поздно для всех. Уходя, Коппель обернулся, собираясь сказать: «Прикончите тех двоих пленных», – пусть кто-то из тех, кто меня убивает, умрет раньше меня! Но замешательство уже захлестнуло его. Коппель побоялся, что женщина увидит тревогу в его глазах. И не сказал то, что намеревался. Доктор Хайдерман вздохнул. «У вас астма?» – презрительно спросил Коппель, думая при этом: «И ты тоже погибнешь, грязный трус!» Если это разгром, то он похож на кариес, отравляющий дыхание. Поднималась волна замешательства, захватывая шум волны из крана, стук печатей, урчание машин во дворе, стоны раненых и звонкие, как удары боксера, мысли. Коппель медленно снял перчатки и задержал медсестру и врача; он услышал собственный голос:

– Я ожидаю чудес от нашего технического гения. Может, в скором времени мы сумеем взорвать половину планеты. Я слышал, что испытания прошли успешно…

Хлопнула дверь, сердитый голос крикнул: «Эрна! Ради Бога, идите быстрее, вы что, оглохли? Вы тоже, доктор, скорее». Заливался колокольчик. Когда все закончится, абсурдный колокольчик будет звонить в белых склепах, и склянки останутся на столах, когда нас не станет… Надо идти! Получив приказ повести в сумерках особый отряд, лишившийся трети своего состава, на позиции принесенной в жертву элитной дивизии, Коппель отправился вперед шагом энергичного сомнамбулы. У подъезда бывшей гостиницы он поприветствовал возвращавшиеся остатки дивизии. По обочинам дороги лежали раненые. Санитары с кругами под глазами сновали туда-сюда с отвратительными и жалкими носилками. Труженики конца света! Посреди двора, кивая непокрытой головой с пышной седой шевелюрой, словно важная марионетка, главный врач лично руководил распределением раненых: «Немедленно оперировать, я буду через пять минут, этого – в сарай, ничего сделать нельзя – ампутация, это просто, ах, отвяжитесь от меня, дорогуша! Сложный случай, надо посмотреть, поторопитесь, Лошек, да нет, не этого, а вон того, видите! Вы, позвоните во вспомогательный госпиталь и скажите, что я отказываюсь – отказываюсь! – принимать еще шестьдесят человек! Нет! Что вы сказали? Дубина! На кладбище, да. У вас нет наркоза? Что? Анестетиков? Да мне плевать. Скажите герру Брюкмайстеру, что если их не доставят через шесть часов, я отдам его под суд… Осторожно, тихо. Немедленная двойная ампутация, да, доктор… Трижды идиоты! Вы что, не видите, что он мертв? Мертвых я не лечу!» И с сарказмом: «Вы что, не отличаете коллапс от смерти, юноша? Герр Брюкмайстер не отвечает? Дезертировал? Собака, собака вонючая, вот что я вам скажу!»

Главврачу здесь было не место, это не входило в его задачи, и начальство могло бы устроить ему нагоняй. Он мрачно поприветствовал полковника, которого увидел сквозь толпу санитаров с носилками, и огляделся вокруг. Багровая голова полковника, вжатая в плечи, свидетельствовала о гипертоническом кризе. Если вы хотите навести здесь порядок, командир, постарайтесь сначала не грохотать, как бурдюк с пивом и дерьмом, и учтите, что на ваши проклятия, ругательства и приказы я положил… Полковник говорил тихо, главный врач заметил рваную рану на его бедре, покрытую грязью, сквозь которую белела кость… «Нет. Здесь я хозяин. Письменный приказ, найдите мне его, пожалуйста! Эй, вы, тяжелораненых несите ближе! Кретины! Продолжайте отбор, вы, соня… Увидимся в операционной…» Багровый полковник тупо смотрел на другого полковника, с зеленоватым лицом, которого несли на носилках. «Что с ним?» «Полковник ранен в живот, господин полковник…» «А, очень хорошо, дружище…» Скопление людей в вертикальном и горизонтальном положении вращалось под густыми белыми облаками. Главврач побежал к подъезду, окинув взглядом облака, растущие вдоль дороги бледные буки, массу раненых, которые, казалось, хором издают один гармоничный стон. Затем седовласый человек в белом халате преградил путь грузовику: «Идите к черту! Я не разрешаю разгружаться! Мест больше нет!» В воздухе послышался шепот: самолеты, самолеты, поторопитесь.

Медсестра Эрна наблюдала за хаосом из окна офицерской комнаты. Коппель исчез за поворотом, мелкими шагами идя к гибели, сомнений нет! Полковник сел в свой маленький зеленый автомобиль, на котором сероватой охрой был нарисован удав: удав поглотил его. Путь машине преградил грузовик, полковник вылез из брюха удава, размахивая короткими руками: никто его не видел и не слышал. Приглушенный сигнал тревоги настойчиво звенел – из-за леса показался низко летящий самолет. Эрна подошла к внутреннему телефону: «Заткните вашу несчастную трещотку, никто ее не слушает, сборище придурков!» На крыльях чудовища она различила символику противника. Он мрачно пролетел над IV госпиталем, не тронув его, но через мгновение долгий взрыв заставил зазвенеть остатки стекол (чем меньше стекол, тем больше они звенят). По автомобильному парку, предназначенному для эвакуации, били с неба прямой наводкой. Эрна посмотрела на часы. Время заняться мальчиком.

Слепой мальчик довольно быстро примирился с мраком, но у него гноилась рана в паху, утыканная зондами, смена которых причиняла ему жестокую боль. «Это вы, Эрна? – спросил он очень спокойно. – Это не здесь, да? Поговорите со мной. Я слышу все звуки. Знаете, я чувствую себя гораздо лучше. Я о вас думал. Что происходит?» «Ничего нового, Тони… Выпейте…» Раны в его безглазых орбитах не болели. После снятия повязки на его голову было страшно смотреть и одновременно трудно отвести глаза: густые вьющиеся темно-русые волосы падали на выпуклый лоб, у него был прямой нос, серьезный рот, огромные провалы на месте глаз, кое-где бледно-золотистые, опустошали это обреченное на вечный мрак лицо. «Если бы я могла верить в Бога!» – думала Эрна. Она решила сделать слепому последний, успокаивающий укол, как только будет возможно «Пусть спит, пусть спит вечным сном, бедный Тони». Если она еще любила кого-то на земле, то этого большого ребенка, погруженного в вечную ночь между небытием и оставшейся горькой жизнью… Его досье, составленное юмористом, которого следовало бы расстрелять, гласило: «…22 года… Художник… Пострадал при взрыве…»

Однажды у них состоялся такой диалог: