к вашему концу во всеобщем конце света… Ален, разумеется, попытался спорить с роботом, даже пресмыкаться. «Mein Kamerad! Sehen Sie doch! Да поглядите же!» Я почти в порядке, смотрите, почти совсем, полюбуйтесь на синюю карточку, розовую бумагу, пропуск (испорченный), удостоверение…! Человек-робот последнего часа, ставший неприступным из рвения столь же напрасного, как полет навозной мухи при взрыве шеддита, не желал ничего слушать. Он был воплощением своего дела, с первозданно грубой головой и бесцветными глазами. В его горле словно прокручивалась заезженная пластинка, выдавая соответствующие фразы, одни и те же повсюду, неизменные во всеобщем разрушении: «Будете объясняться с сержантом». Но где этот сержант-робот? Сотня марок утолила бы его чувство ответственности, то есть неисправный механизм в его голове; сто марок – еще одна бумажка, волшебство порой действенно… Ален завел свою пластинку, повторявшую только одно: “Ах, черт, черт, черт, черт!” Самое глупое – оказаться расстрелянным по ошибке или из-за чьего-то излишнего рвения накануне освобождения, стать последней жертвой проигранной войны за миг до прекращения огня. Пока этого не произошло, все-таки шанс остается, не стоит сдаваться. Если подсчитать все случайности, с которыми вас, хрупкого, трепещущего и живого, столкнула мировая война, можно прийти к выводу о полной неопределенности Вселенной, высшем абсурде, о существовании немыслимо безумного Бога.

Свои размышления Ален продолжил в тюрьме, которая не походила ни на какую другую тюрьму и все же по существу не отличалась от всех прочих. Благодетельное солнце, подобно теплой воде, омывающей грязное и усталое тело, согревало двор разрушенной школы, в первом этаже и подвале которой размещались заключенные. По слухам, тюрьма Альтштадта, символическим образом уцелевшая среди горящего неба и земли, была полна врагов народа, предателей, подозрительных, иностранцев; в ней имелась своя привилегированная часть, где в пайках выдавалось мясо и сухофрукты, для недостойных членов Партии, таких ли уж, впрочем, недостойных, кто знает? Они торговали армейскими машинами и провиантом, меняли документы, сбрасывали униформу, отрекались от Расы и Фюрера, но лишь только железная рука робота опускалась им на плечо, их охватывало чистосердечное раскаяние, к ним возвращалась вера, напоминая о сослуженной в прошлом службе, и к ним уже не хотелось применять беспощадные приказы… Заграждения из колючей проволоки создавали застенки, временные, как сама жизнь; мостки из качающихся досок, над которыми виднелась сторожевая вышка, позволяли часовому следить за двором, входами, окнами, сортирами, устроенными среди обломков рухнувших стен.

Ален, лежа ничком на солнце, смотрел на бродящего по воздушным мосткам человека с автоматом в длинной серовато-зеленой шинели, который со спины казался массивным, но когда оборачивался, походил на выздоравливающего после тяжкой болезни страдальца. Напротив француза лежал итальянец. Прислонившись к стене сортира, сидел хорват, закатав штаны до колен и подставив солнцу раздвинутые босые ноги. Восковые, опухшие, почерневшие ноги, которые, казалось, гнили под кожей. Хорват: волосатый, крепкого сложения, но опустошенный, погруженный в тупое оцепенение. Итальянец, маленький, с живыми глазами и подвижными руками, сказал:

– Солдат только четверо, а нас как минимум семьдесят.

Француз скорчил гримасу.

– Ограда слишком мощная. Если в этом чертовом городе с неба посыплются орехи, тогда я еще подумаю.

– На это не стоит рассчитывать, – печально произнес итальянец.

Он указал глазами на волосатого хорвата. «С ним все ясно. Не волнуйся, он понимает только по-своему и еще несколько десятков слов по-тевтонски, начиная со “Schwein”, свинья! Ты видел его подошвы, жилы на икрах. Вчера его били по пяткам, он визжал, как стадо свиней на бойне. Это происходит в клетушке справа, где окна с решетками. Его шлепнут сегодня или завтра, когда у них будет время или желание, я их знаю. Виселицы тут нет, она ему не грозит. Никаких церемоний, только пуля в брюхо, чтобы мучился перед смертью… Это Геншель, палач, толстяк, похожий на Геринга, типичный убийца, с голосом евнуха, заплывшими жиром глазками и явно ворованными орденами… Сегодня утром он отдыхает.

– А ты? – спросил Ален безо всякого любопытства.

– Может, и меня ждет то же самое. Меня взяли, когда я переходил линию фронта, я строил укрепления для артиллерии. Но у меня неплохие шансы.

– Фашист?

– Точно. Да в задницу это все!

Болезненный часовой окинул их печальным взглядом. Француз, усмехнувшись, дружески приветствовал его поднятием руки: Heil! Человек с автоматом дернулся, выставил оружие вперед, откликнулся механическим голосом: Schweigen! Молчать! – и продолжил свое хождение. Заключенные хорошо разглядели мелкие черты его исхудавшего, словно у страдающего глистами, полудетского лица.

– Не знаю, в чем его мариновали, – сказал Ален, – если не в дерьме начальства, то точно в палате для гнойных.

Итальянец засмеялся, обнажив сломанные зубы.

– А мы, кажется, находимся в зоне Т: для приговоренных к смерти, скорее всего. Геншель тут недавно так странно посмотрел на меня из-за заборчика. Не прощу себе, если подохну в последние дни Великого Рейха.

– Я тоже.

Часовой проходил как раз над ними, глядя в сторону и опустив голову. Француз тихо сказал: «Blut und Tod! Кровь и смерть!» Часовой резко остановился, они услышали, как он передернул затвор автомата. «Не шевелись!» – прошептал француз итальянцу. Хорват пошевелил своими подставленными солнцу босыми ногами. И вдруг закричал, жалобно и долго: «Nein! Nein! Nein!» Часовой затрясся от бешенства, казалось, он обезумел. Но ничего не произошло. Хорват снова впал в тупое оцепенение. А затем из пролома в стене выглянул человечек в фуражке. Он походил на филина, ослепленного солнцем. Часовой пошел дальше, филин исчез. Затем он вошел в огороженный участок через светлую деревянную дверь. Подскочил к волосатому хорвату и смотрел на него некоторое время безо всякого выражения. Что-то короткое и твердое с приглушенным шумом несколько раз обрушилось на нечесаную голову узника, который наклонился на бок, испустил вздох и упал, странно сложившись под прямым углом. По лбу его потекли струйки темной крови. Человек в фуражке распрямился, блеснув серебряным орлом, и повернулся к двум другим заключенным. Его ботинки скрипнули, он был тщедушен, элегантен, опоясан черной портупеей. Плечи сгорблены. Итальянец, повернувшись к нему спиной, лежал не шевелясь. Француз, оставаясь лежа, отдал честь. Филин покачивал куском металлической трубы, которую сжимал в руке. На секунду свет, казалось, померк. Филин повернулся на каблуках. Затем узники услышали, как хлопнула дверь.

– Уф! – произнес Ален.

Итальянец приподнял край гимнастерки, показав рукоятку какого-то инструмента.

– У меня было это, но нас бы оно не спасло. Помолчи, тут делать нечего, только воткнуть охраннику между лопаток, когда стемнеет. Только бы выбраться отсюда!

Солнце пригревало. Теперь часовой, когда проходил мимо, всякий раз замедлял шаг. Кровь хорвата, уже натекшая темной лужицей, казалось, гипнотизировала его. Ален кусал губы. Он произносил