Кто знает, если он и сам в этом толком не был уверен? Однако хотелось – и исполнил. Это уже было важно: Алексей втайне считал своевременной этакую ненавязчивую демонстрацию воли перед свадьбой.

С Катюшей у них все прояснилось на последней зимней сессии. За день до того в общежитии всей комнатой зубрили и даже забыли пообедать. Запасы иссякли – а Прохошин, когда ехал из дому, постыдно бежал от контролера по вагону с сеткой картошки. Сетка за что-то зацепилась. Пришлось бросить. Два часа ждал следующей электрички, мерз и ругался, вспомнил вывешенное в общежитии объявление троллейбусных

«зайцев»: «Atention! Активизировалось движение контролеров. Будьте бдительны! Группа пострадавших», – и две квитанции о штрафе. В общем, на ужин лопали соленую капусту. Инстинкт привел на кухню. Так и сидели, придавленные голодом и учебниками, пока не вошла Светка Королева из соседней комнаты. Деловито поставила на плиту сковородку с кусочками мяса. «Антрекоты», – догадалась троица. А Светка помешивает это чудо с задумчивым видом, переворачивает, и вдруг – задела локтем ручку – сковорода на полу. Естественно, вверх дном… Когда Светка вернулась, из четырех недожаренных антрекотов остался один. Троица же так была погружена в зубрежку, что тревожить ее Светка не решилась.

Трудности эти были во многом напускными и наворачивались больше смеха ради, однако они подстегнули изрядную толпу откликнуться на приглашение в хлебосольный катюшин дом. Ввалились всей группой после очередного экзамена. Родители, как водится, подчеркнуто заинтересованно пообщались с ребятами и деликатно исчезли.

Галдели – о дипломах, о модных мировых проблемах. Расслабленно дурачились и шумели. Лучший друг рисовал шаржи, пока мог держать карандаш. Алексей с Катюшей сидели рядом за общим столом и урывками обсуждали будущее. Дружившие уже пятый год, они никогда не говорили о любви, не шли дальше самоотверженной «дружбы между мальчиком и девочкой», впрочем, за всем этим подразумевалось нечто значительно большее, что чуть ли не с первых институтских дней давало окружающим право строить догадки о некоей предопределенности отношений долговязого Прохошина и ладненькой Катюхи, за которой поначалу пытались приударять записные сердцееды курса. В тот вечер после экзамена все и решилось. От поднадоевших обоим выспренних намеков неожиданно перешли к трезвому разговору, от которого оба не раз начинали придерживать дрожащие поджилки. В пять минут выяснилось, что они давно друг друга любят и мучаются: он – с первого курса, она – «примерно с третьего»; что жизнь стремительно исчезает и что вообще, оказывается, назрела пора для подачи заявления.

В каникулы они обошли всех родственников. Алексей неоднократно, куря на кухнях с отцами, дядьями и мужьями теть, деловито отвечал на вопросы о предполагаемом окладе, о планах на жилье и на потомство, сам себе поражаясь – откуда он все это мог знать и откуда вдруг такая уверенность. Становилось страшновато, как когда-то на высоченном стадионном стояке для прожекторов, куда он, мальчишка, залез на спор: казалось, что стояк покачивается – а над головой только небо, а до земли – неведомо сколько, а голова кружилась, и начинало подташнивать.

Но он продолжал играть роль молодого мужчины, способного на самостоятельные поступки, надеясь, что, играя, действительно становится таковым. Собеседники, слушая Алексея, понимающе кивали, словно сговорившись не беспокоить столь серьезного жениха указанием на многочисленные неувязки, которые, по их зрелому мнению, то и дело встречались в его рассказах о планах нарождающейся молодой семьи. Их, однако, не шокировала его самоуверенность. Они сами давно потеряли чувство ориентира, власть над собственной судьбой – куда уж там советовать. Лучше не мешать, не смущать. И молчали, втайне благословляя юношу, собравшегося в неведомый путь. Свою разбитую колею они предлагать не решались.

Катюша без устали успокаивала растроганных мам, теть и дядиных жен, слушала причитания бабушек. Она терпеливо внимала многословным советам и воспоминаниям, спокойно воспринимала разговоры о бабьей доле и о мужьях, с которыми не наняньчишься, о постоянном дорожании жизни, которое происходит исподволь, и о том, что в наше время женщине надо иметь сто рук, и все – золотые, и о многом другом. «Коня на скаку остановит» – это о нас, бабах», – согласно кивали разгоряченные родственницы.

В конце марта подали заявление и словно забыли о нем, с предностальгической страстью погрузившись в дела последнего семестра.

Пришел с трепетом ожидаемый июнь. Катюша, смеясь, ловила себя на том, что мысли о фасоне свадебного платья все чаще вытесняют все остальное.

Алексей в последнюю свою холостую субботу первой электричкой приехал в Можайск. Задолго до этого он примерно знал, о чем будет думать во время столь знаменательной поездки. Конгениальные и в то же время крайне практичные мысли теснились в его наспех причесанной голове, и ни одну из них он не додумывал до конца. Это давно задуманная поездка представлялась ему особенно значительной, исполненной неясного, но глубочайшего смысла.

… Баба с мужичком, непонятно по какой причине решившие не сходиться, видно, устали от вялой перепалки и скрылись из виду.

Алексей оттолкнулся от векового бруса и поплыл дальше. Небо посерело. Стало накрапывать. Прохошин набросил на голову капюшон штормовки.

Река, остепенившись, располнев к вечеру, вела его сдержанно, словно извиняясь за свою утреннюю вздорность, когда она игриво подсовывала мели под чуткое байдарочное дно, преграждала путь валунами и сучьями. В одном месте байдарка проскребла по дну, и внутрь начала сочиться вода. Прохошин достал из рюкзака кружку, и теперь время от времени вычерпывал лужицу, набегавшую каждые полчаса.

За каждым степенным поворотом перед Алексеем открывались все новые картины – словно величественные декорации небывало большого театра. Они восхищали и тревожили душу. Один раз, уже в сумерках, когда за очередным поворотом Прохошин увидел могучий бор, казалось, насупленно, как разбойник, преградивший путь, ему стало жутковато. Он почувствовал себя одиноким, заброшенным. На ум пришла надпись на столе в родном вузе: «С такой тоски напиться хочется крепкого пива, и в туалете топиться, хоть это и некрасиво», Даже кричать захотелось. Но, приблизившись и разглядев в глубине бора оранжевый бок палатки, Алексей успокоился. «Надо же, до чего отвыкли от живой природы, суррогаты ходячие!» – усмехнувшись, подумал он почему-то во множественном числе. «… Или настолько неправедно живем, столько греха накопили, что пугаемся грозного лика природы?»

Прохошин прислушался, как дробно падают капли с поднятых застывших весел. Поверхность воды была в мелких оспинах. Алексей словно был погружен в ровный усыпляющий шелест. Он перестал грести. Щегольски взял двумя пальцами планку, от которой две лески тянулись за корму, к рулю. Прокатная байдарка была послушна, и Прохошин легко лавировал среди травяных островков. Будто русалочьи волосы, колебались зеленые гривы. Уткнешься в них – придется прыгать в воду, выпутывать руль. Наконец он миновал опасное место и снова вышел на чистую гладь.

Из-за прибрежных деревьев не в первый раз за сегодня донеслись отдаленные ритмы «Бони М». «Наверное, танцы в доме отдыха, подумал Прохошин. – Представляю, какая скукотища».