— «Как можно получить от человека признание в преступлениях, которых он никогда не совершал? Только одним способом — применением физических методов воздействия, путем истязаний, лишения сознания, лишения рассудка, лишения человеческого достоинства…»

Человек, стоявший рядом с Лазарем, обнял его за плечи. Другие заключенные последовали его примеру, и вскоре все они застыли, обнявшись и став одним целым.

Лазарь старался не обращать внимания на охранников, сосредоточившись на речи Хрущева, но вскоре их суета вынудила его отвлечься. Караульные решали дилемму, что следует предпринять: помешать начальнику лагеря дочитать речь или не дать узникам дослушать ее до конца. Сойдясь на том, что с одним человеком справиться легче, чем с тысячей, они вновь принялись барабанить в дверь, требуя от Синявского, чтобы он немедленно замолчал. Но дверь, рассчитанная на арктические морозы, была сколочена из толстых досок, а маленькие окошки были снабжены ставнями, так что проникнуть внутрь было не так-то просто. Один из охранников принялся в отчаянии палить из автомата, но пули лишь застревали в дереве. Дверь не отворилась, но желаемого эффекта он добился — чтение прекратилось.

Лазарь воспринял воцарившуюся тишину как личную потерю. И не он один. Разозленные тем, что речь прервалась, заключенные, стоявшие по обеим сторонам от него, затопали ногами, и вскоре к ним присоединились все остальные. Две тысячи ног гулко застучали по мерзлой земле, и над лагерем разнесся слитный крик:

— Еще! Еще! Еще!

Пример оказался заразительным. Не прошло и нескольких секунд, как Лазарь понял, что притопывает в такт.

* * *

Лев с начальником лагеря напряженно вслушивались в шум за стенами кабинета. Они не открывали ставни из страха, что охранники откроют огонь по окнам, и потому не могли видеть, что происходит снаружи. Зато доски пола задрожали в такт топоту заключенных, а дружные крики были слышны и сквозь толстые бревенчатые стены:

— Еще! Еще! Еще!

Синявский улыбнулся и театральным жестом прижал руку к груди, явно восприняв их реакцию как благодарность за произошедшие в нем перемены.

Атмосфера в лагере накалилась и стала взрывоопасной, на что и рассчитывал Лев. Он кивнул на страницы доклада, которые поспешно редактировал, сокращая речь, оставляя лишь самые шокирующие признания. Взяв в руки очередную страницу, он протянул ее начальнику лагеря. Но Синявский покачал головой:

— Нет.

Лев растерялся.

— Зачем останавливаться сейчас?

— Потому что я хочу произнести собственную речь. Я… меня посетило вдохновение.

Синявский поднес к губам микрофон, обращаясь к контингенту лагеря № 57:

— Говорит Жорес Синявский. Вы знаете меня как начальника этого лагеря, в котором я проработал много лет. Те, кто прибыл недавно, сочтут меня хорошим человеком, справедливым, честным и щедрым.

Лев позволил себе усомниться в этом. Однако он постарался сделать вид, будто верит этим утверждениям. А начальник лагеря, похоже, отнесся к собственным словам с полной серьезностью.

— Те же, кто пробыл здесь дольше, относятся ко мне отнюдь не столь благосклонно. Вы только что слышали, как Хрущев признал ошибки, совершенные государством, признал акты жестокости, совершенные Сталиным. Я хочу последовать примеру нашего лидера и признать свои собственные ошибки.

Услышав это выражение — «последовать примеру», — Лев спросил себя, а что же движет начальником лагеря: чувство вины или привычка к безоговорочному повиновению? Что это было — искупление или подражание? Если государство вдруг решит прибегнуть к террору, то не вернется ли и Синявский к жестокости с той же внезапностью, с какой сейчас проповедует терпимость?

— Я совершал поступки, которыми не могу гордиться. Пришло время попросить у вас прощения.

Лев сообразил, что раскаяние начальника лагеря может оказаться более действенным, чем признание Хрущева. Заключенные знали этого человека. Они знали тех узников, которых он погубил. Выкрики и топот прекратились. Они ждали продолжения.

* * *

Лазарь заметил, что даже охранники больше не пытаются взломать дверь и ждут следующих слов начальника лагеря. После короткой паузы над притихшим лагерем вновь разнесся жестяной голос Синявского:

— Местом моего первого назначения стал Архангельск. Мне поручили командовать заключенными, работавшими на лесоповале. Они рубили деревья, готовя лес к транспортировке. Работа была для меня в новинку. Я нервничал. Мне было приказано собирать определенное количество кубометров леса каждый месяц, и больше ничто не имело значения. У меня была своя норма, как и у каждого из вас. Спустя неделю я обнаружил, что один из заключенных обманывает меня, чтобы выполнить свою норму. Если бы я не поймал его на обмане, в конце месяца обнаружилась бы недостача и меня обвинили бы в саботаже. Словом, вы понимаете… речь шла о выживании, не больше и не меньше. У меня не было выбора. Я сделал его примером. Его раздели догола и привязали к дереву. Стояло лето. Уже на закате тело его почернело от комаров и гнуса. К утру он потерял сознание. На третий день умер. Я приказал, чтобы его тело осталось в лесу в качестве предупреждения и напоминания. Двадцать лет я не вспоминал об этом человеке. Но с недавних пор я думаю о нем каждый день. Я не помню, как его звали. Может, я никогда и не знал его имени. Помню только, что в то время он был моим ровесником. Тогда мне исполнился двадцать один год.

Лазарь отметил, что, несмотря на свою показную честность, начальник лагеря все-таки пытается оправдаться.

У меня не было выбора.

Эти слова стали причиной смерти тысяч людей, которые умерли не от пули, а вследствие извращенной логики и тщательного планирования. Когда же Лазарь, встряхнувшись, вновь напряг слух, оказалось, что Синявский рассказывает уже не о своей карьере в лесах под Архангельском. Он повествовал о том, как его перевели на соляные копи Соликамска.

— Там, на рудниках, для повышения производительности я приказал людям спать под землей. Теперь в конце каждой смены их не нужно было гонять вверх и вниз, и я сэкономил тысячи бесценных часов рабочего времени, что принесло пользу нашему государству.

Заключенные качали головами, представляя себе условия этого подземного ада.

— Передо мной поставили цель — принести как можно больше пользы нашей стране! Что я мог сказать? Если бы это не придумал я сам, вместо меня это предложил бы мой заместитель, а я был бы наказан. Или эти люди нуждались в свете больше, чем государство в соли? Кто имеет право решать такие вопросы? Кто посмел бы выступить в их защиту?

Один из охранников, которого Лазарь никогда не видел раньше, зашагал к ним, размахивая ножом. Похоже, он собрался перерезать провод и прервать трансляцию. Охранник довольно улыбался, явно гордясь своей находчивостью.

— Разойдись!

Заключенный, стоявший в первом ряду, шагнул вперед и наступил на провод. Его примеру последовал второй, третий, четвертый, и вскоре провод полностью скрылся под их ногами. Злобно ухмыльнувшись, словно говоря, что он им это припомнит, охранник направился к другому — обнаженному — участку провода. В ответ узники дружно качнулись вперед, закрывая провод собой. Толпа заключенных быстро перестроилась — они растянулись от столба, на котором висел громкоговоритель, до угла административного барака. Теперь, чтобы добраться до провода, охраннику пришлось бы залезть под барак, но гордость не позволила ему унизиться до такого.