Наконец дверь распахнулась и показался Виктор Аверьянович все в той же голубой майке, в привольных пижамных штанах и в шлепанцах. К тому взгляду, которым он меня окинул, пошел бы адмиральский китель или, на худой конец, горская бурка с папахой.

– Ну что, напрыгались? – уклончиво спросил Виктор Аверьянович.

Я пожал плечами. Было бы странно открещиваться от танцев, запятнав себя (и не только) ночным пиратским рейдом.

– Ничего, дело молодое, – невопопад утешил меня Виктор Аверьянович, истолковав мое молчание как смущенное раскаянье. – Ты на сырники как смотришь?

Мы сидели на кухне вдвоем и ели сырники с крыжовенным вареньем. Первую электричку я уже пропустил, следующая – в половине первого. Нелегко было все время удерживаться от взгляда на часы и на дверь. Подобревший Виктор Аверьянович рассуждал:

– Из Тайгуля, говоришь? Ну и что там, учиться негде? Или заводов нет?

– Что-то есть. Пединститут, филиал Политеха.

– Так для чего тебе Сверловск? Дом есть, родители живы, работать есть где.

– Наверное, я перелетная птица.

– Перелетная... Перелетная... – ворчал Виктор Аверьянович. – Не доверяю я... Хороший человек на одном месте живет. Где родители, где дом, вот там. Всегда его найдешь. Он не прячется, не бегает ни от кого.

– Да я тоже не бегаю.

– Вон Константин, зять наш бывший. Дальнобойщик. То в Молдавию, то в Венгрию, то в Астрахань... Фрукты возил, рыбу тоже... А домой приедет, не живется ему. Скуушно. Станет у окна и глядит на машины, – Виктор Аверьянович задумался. – Не иначе, тюрьмой кончит.

Если прежние рассуждения Ольгиного отца казались чудаческими, то это пророчество уж вообще не лезло ни в какие ворота. По-моему, пророки портят будущее. Прорубают в умах просеки для того, о чем раньше никто бы и не помыслил. А в ином пороховом сознании мысль способна высечь последнюю искру. Хорошо еще, что на пророков всем наплевать.

В коридоре раздались шаги, щелкнул шпингалет запираемой ванной. Ольга? Коля? Надо ли еще раз просить прощения? А попросив прощения, можно уже наконец уйти?

– Давайте, я посуду помою! – жалобно попросил я.

– Не положено, – Виктор Аверьянович опять посуровел. – Ты гость? Гость. Ну и не хозяйничай.

На кухню вышла Ольга в маковом халатике с полотенечным тюрбаном на мокрых волосах.

– Ну что, налетчик, откушал? – спросила она насмешливо.

– Я больше не буду.

– А ты не пугай парня, – вступился Виктор Аверьянович. – В кой-то веки скромного человека привела. Не то что этот борода-бузотер.

Виктор Аверьянович недовольно мотнул головой в сторону комнаты, где спал Коля.

– Не пугай? Скромного? – иронически переспросила Ольга. – Ты в баню-то идешь?

– Иду, конечно. Салотеровым веток дубовых из Курской области прислали. Дубом сегодня будем париться! Тебе, Михаил, случалось когда-нибудь париться дубом?

– Дуб дубом не парится, – ответив, я тут же испугался, не сочтут ли это за оскорбление.

Неловко было находиться рядом с Ольгой, точно меня вот-вот проклянут и после посрамляющих обрядов вышвырнут на улицу. Но и сейчас уйти было хуже, чем остаться. В страшном напряжении я пытался уловить момент, когда прилично будет наконец откланяться. Картины ночного позора шлепались и опадали в голове по кругу, как в центрифуге.

Ольга собирала отца, укладывала в спортивную сумку полотенце и чистое белье, а я маялся на кухне. Потом Виктор Аверьянович ушел. Проснулся помятый Коля. После долгого сна он был беспомощен и непригляден. Казалось, он потерял память и ориентацию в пространстве.

– Где все?.. Пригласите камеристку, – растерянно бормотал Коля. – Пусть согреет мою постель молодым крепким телом.

– Придворный лекарь прописал вам пиявок и шампанского на голодный желудок.

– Не произносите этого слова, – капризничал Коля.

– Какого? Пиявок? Желудка? Прописал?

– Ничего не произносите! Я занедужил! Мне неприятно!

Они завтракали, а я смотрел в окно на едущие по Восточной машины и снежные лифты «небо-земля», хоть это, должно быть, плохой признак. А потом случилось странное. Мне на плечи легли Ольгины руки, а в шею уткнулся ее нос. Я глядел за окно, Ольга дышала мне в шею, а Коля сидел где-то в глубине квартиры и негромко пел «На войне как на войне». Было по-прежнему неловко, но при этом потеплело.

Очевидно, Ольга совсем не сердилась, и я никак не мог понять почему. Все, что я собирался сделать, было безобразие. Но то, что получилось, было вдвое безобразней. Однако девушка не только не держала на меня зла, но была нежна, старалась подбодрить, показывала доброе расположение. И хотя в голове не укладывалось, как такое возможно, ее доброта ласково щемила и успокаивала.

Поколебавшись, я обнял Ольгу. Это был дружеский, примирительный жест, и именно оттого на душе вдруг стало совсем легко. Мне всегда плохо, когда мной недовольны. Вот почему примирение – одно из самых сильных лекарств и глубоких удовольствий.

Снегопад прекратился, тротуары чернели талой водой, и было так темно, словно уже наступил вечер.

* * *

Мы возвращались четырехчасовой электричкой. Тянулись дальние перегоны, вздымались и опадали волны хмурых лесов. Здесь снег уже не таял, прочно увалившись на ближайшие полгода. Башкирские названия редких станций, как всегда, окрашивали пейзаж какой-то утешительной безвыходностью.

Как же хороши и значительны имена уральских поселков и полустанков! Быньги, Таватуй, Сагра, Аять, Шарташ... Откуда в них такое родство с лесистыми отрогами, засахарившимися потеками сосновой живицы, с болотным багульником и алой кислотой костяники? И почему каждый раз, припадая к станционным табличкам зрением или воспоминаниями, я чувствую такую чистую, такую просторную грусть?

Может, оттого, что редко бываю в родных краях и этих имен недостает моему организму, как кальция или йода? Или оттого, что эти слова отдают другой судьбой, оседлой жизнью в деревянном доме, многодневными блужданиями по лесу, связками сушеных белых грибов и поездками сквозь туман за молоком на обшарпанном мотоцикле, а всякая непрожитая судьба притягивает печалью своей несбыточности?

Долго бежит электричка, и перестук колес почти не замечаешь, пока рядом страшно не загрохочет ребристыми коробами и цистернами встречный товарняк, который будет сокрушительно мелькать на расстоянии вытянутой руки, а потом так же неожиданно пропадет... И снова, набирая ход, станет тихо ныть электричка, и пассажиры будут завороженно молчать, глядя на падающие назад и вбок картины тайги с редкими вкраплениями поселков, где печные дымы тянутся к облакам, точно веревочные лестницы.

Коля дрых до самого Немьянска, приторочив голову к чьему-то висящему полушубку. Чем ближе подъезжали мы к Тайгулю, тем веселее думалось о дурацком приключении, навсегда оставшемся позади.