Я посмотрел вперед: дорожка шла совсем рядом с изгородью, и я понял, что в любой момент шипы могут вонзиться мне в ногу. Я не боялся шипов, но меня злила собственная беспомощность.

На мгновение мне пришла в голову мысль спрыгнуть с лошади. Глубоко вдохнув, я сказал себе: «Давай, прыгай!», но не сделал этого из опасения, что сломаю руку и не смогу ходить на костылях, и снова посмотрел на изгородь.

Когда первые шипы вонзились мне в ногу, они оттянули ее назад, к боку пони; затем, когда тропинка слегка отошла от изгороди, нога на секунду освободилась и повисла, болтаясь рядом со стременем, пока ее снова не зацепило проволокой. Шипы разорвали чулок и бинты, и я почувствовал, как по ноге потекла кровь.

Внутри у меня похолодело. На ногу я больше не смотрел. Я не отрываясь смотрел туда, где дорожка уходила в сторону, отдаляясь от изгороди, и смирился с болью в израненной проволокой ноге.

Тропа была длинная, но Лучик прошел ее, ни разу не сменив ритма. На углу он свернул и остановился у школы, весело подняв голову и поставив уши торчком, а я едва держался в седле.

Боб и Джо помогли мне слезть с лошади.

– Черт подери! Что случилось? – спросил Джо, наклонившись и с тревогой вглядываясь в мое лицо.

– Он пошел по тропе для скота и протащил мою ногу по колючей проволоке, – ответил я.

– С чего это вдруг? – изумленно спросил Боб, нагнувшись, чтобы рассмотреть мою ногу. – Он никогда так не делал. Черт, да у тебя кровь хлещет! Вся нога изрезана. И чулок весь изодран. Что его черти туда понесли? Тебе, наверное, надо к доктору. Господи, ну и видок у твоей ноги!

– Надо ее перевязать, пока никто не увидел, – быстро посоветовал Джо.

Джо меня понимал.

– Как думаешь, найдется у кого-нибудь платок? – спросил я у Джо. – Я перебинтую ногу. У кого из ребят есть платок?

– Я спрошу у Перса, – предложил Боб. – У Перса наверняка есть.

В школе за Персом закрепилась репутация маменькиного сынка и неженки, и он всегда носил с собой платок. Боб отправился его искать, а мы с Джо пошли на задний двор, где я сел и спустил разорванный чулок, а потом снял превратившуюся в лохмотья повязку, открыв неровные царапины. Они были неглубоки, но многочисленны, и кровь медленно стекала по потревоженным ознобышам и холодной синеватой коже.

Мы с Джо молча смотрели на мою ногу.

– Ну, все равно эта нога тебе всегда только мешает, – наконец проговорил Джо, желая меня приободрить.

– К черту ее! – прошипел я. – Будь она проклята, эта моя нога! Посмотри, не идет ли Боб.

Боб прибежал с носовым платком в руках, который он чуть ли не силой вырвал у Перса. Тот следовал за ним по пятам, чтобы узнать судьбу платка.

– Завтра ты должен мне его вернуть, – предупредил он меня, но, увидев мою ногу, замолчал. – Вы только посмотрите! – воскликнул он.

С помощью платка и старой порванной повязки я крепко перебинтовал ногу и встал на костыли. Трое мальчишек сделали шаг назад, ожидая, что я скажу.

– Сойдет, – пробурчал я после секундного молчания, прислушиваясь к ощущениям в ноге и проверяя, не стихла ли жгучая боль.

– Через все эти тряпки никакая кровь не просочится, – заявил Джо. – Никто ни о чем не узнает.

Мать так и не узнала, что я поранил ногу. Ознобышами я всегда занимался сам; она только приносила мне миску с горячей водой, чистую повязку и вату для прокладки между пальцами. Иногда я боялся, что все-таки придется ей рассказать, потому что порезы никак не заживали на холодной коже, но потом потеплело, и они исчезли.

Я продолжал ездить на Лучике к водоему, но больше не пускал его галопом до тех пор, пока он не сворачивал на большую дорогу к школе, оставив поворот на тропку с колючей изгородью позади.

Я часто пробовал скакать, держась за луку седла только одной рукой, но из-за искривления позвоночника спину клонило влево, и чтобы сидеть прямо, нужно было держаться двумя руками.

Однажды, когда Лучик шел спокойным шагом, я начал сжимать седло в разных местах в поисках более устойчивой опоры. Из-за крена влево я всегда мог достать левой рукой ниже, чем правой, и при этом не напрягаться. Я немного сдвинулся в седле вправо и сунул левую руку под крыло седла, прямо под своей ногой – тут я мог ухватиться за подпругу, где она пересекает седло и уходит под крыло. Потянув за ремень, я мог сопротивляться наклону влево, а упираясь в прокладку седла – наклону вправо.

Я впервые почувствовал себя в полной безопасности. Я сжал поводья правой рукой, ухватился за подпругу и пустил Лучика галопом. При его размеренном шаге я никогда не отрывался от седла. Я сидел расслабленно и спокойно, приподнимаясь и опускаясь вместе с движением пони, испытывая неведомое доселе ощущение безопасности и уверенности.

Теперь я мог управлять им. Движением руки я мог заставить его повернуть направо или налево, а когда он поворачивался, я мог наклониться вместе с ним и снова откинуться назад, когда он шел ровно. Держась за подпругу, я был как бы привязан к седлу и в то же время мог менять позу, в зависимости от обстоятельств.

Я проскакал некоторое время легким галопом, а затем, повинуясь какому-то импульсу, стал подгонять Лучика криками. Я почувствовал, как напряглось его тело при переходе из кентера в быстрый галоп. Волнообразное покачивание уступило место ровному бегу, частая дробь цокающих копыт зазвучала в моих ушах, как музыка.

Это ощущение было слишком прекрасным, чтобы повторить его, чтобы растратить его в один день. Я возвратился в школу шагом, напевая песенку. Я не стал ждать, пока придет Боб и снимет меня с пони; я сам соскользнул с седла, упал на землю и пополз к костылям, стоявшим у стены, а потом поднялся, отвел Лучика в загон. Расседлав его, я простоял остаток перемены, до звонка, у забора, просто наблюдая за пони.

В тот день я никак не мог сосредоточиться на уроках. Я все думал об отце и о том, как он обрадуется, когда я докажу ему, что могу ездить верхом. Я хотел прискакать на Лучике на следующий день и все показать ему, но я знал, что он начнет расспрашивать меня, и считал, что не смогу честно заявить, что умею ездить верхом, до тех пор пока не научусь забираться в седло и спешиваться без посторонней помощи.

Спешиваться я научусь скоро, рассуждал я. Если бы я мог слезть недалеко от костылей, то смог бы держаться за седло одной рукой, а другой взять их и сунуть себе под мышки. Но залезать – это совсем другое. Для того чтобы оторваться от земли с одной ступней в стремени, требовались сильные ноги. Придется мне изобрести другой способ.

Дома я порой клал одну руку на верхнюю часть ворот, а другую на перекладину костыля и медленно приподнимался, пока не оказывался высоко над воротами. Я часто прибегал к этому способу и решил испробовать его не с воротами, а с Лучиком. Если пони будет стоять смирно, у меня все получится.