Когда я подъехал к воротам, отец склонился над седлом, которое лежало на земле у двери в сарай с кормом. Он меня не видел. Я остановился у ворот, понаблюдал за ним некоторое время, а потом крикнул:

– Привет!

Не выпрямляясь, он повернул голову и бросил взгляд на ворота у себя за спиной. На секунду он замер в этом положении, а я, улыбаясь, глядел на него; потом он медленно выпрямился и пристально посмотрел на меня.

– Это ты, Алан? – сдержанно проговорил он, как будто опасаясь, что от звука его голоса пугливая лошадь может понести.

– Да, – крикнул я. – Иди сюда, посмотри на меня! Видишь? А ты говорил, что я никогда не смогу ездить верхом! Теперь смотри. Э-ге-гей!

Я крикнул так, как иногда делал он сам, когда скакал на норовистой лошади, а потом наклонился вперед, быстро приподнявшись и хлопнув Лучика по боку пяткой «хорошей ноги».

Белый пони помчался вперед быстрыми, резвыми скачками, подобрался и, наконец обретя равновесие, пошел галопом. Я видел, как его колени работают, словно поршни, чувствовал его скорость и движение плеч при каждом шаге.

Я проехал вдоль забора к зарослям акаций, затем осадил пони и откинулся назад, когда он, поворачиваясь, присел на задние ноги. Из-под его копыт летели камни, голова его то поднималась, то опускалась, пока он, напрягаясь, набирал скорость. Потом я помчался обратно, а отец бросился к калитке мне навстречу.

Я проскакал мимо него, держа поводья в руке, покачиваясь в седле в такт движениям Лучика. Снова кругом и обратно, наконец замедленный ход, остановка, и вот пони стоит у ворот, касаясь их грудью. Танцуя, Лучик подался назад, тряхнул головой, его бока вздымались. Воздух, с шумом выходивший из его раздутых ноздрей, скрип седла, позвякивание уздечки – я так часто мечтал услышать эти звуки, сидя верхом на гарцующей лошади, и сейчас я слышал их и чувствовал запах лошадиного пота после галопа.

Посмотрев на отца, я вдруг с волнением заметил, как он побледнел. Мама вышла из дома и уже спешила к нам.

– Папа, что с тобой? – торопливо спросил я.

– Ничего, – ответил он, уставившись в землю; я слышал, как тяжело он дышит.

– Не надо было так бежать к воротам, – сказал я. – Ты едва не задохнулся.

Он с улыбкой посмотрел на меня, потом повернулся к матери, которая протянула ему руку, подойдя к воротам.

– Я все видела, – сказала она. Они посмотрели друг другу в глаза. – Он весь в тебя. – Мама повернулась ко мне. – Ты сам научился ездить верхом, да, Алан?

– Да, – подтвердил я, опираясь на шею Лучика, чтобы наклониться к ним поближе. – Я учился не один год и упал всего раз – вчера. Папа, ты видел, как я повернул? – обратился я к отцу. – А видел, как он меня слушается, словно дрессированный? Что скажешь? Умею я, по-твоему, ездить верхом?

– Да, – сказал он. – Хорошо. У тебя сильные руки, и сидишь ты хорошо. Как тебе удается держаться? Покажи.

Я объяснил, как держусь за подпругу, потом рассказал, как водил Лучика на водопой и как теперь научился взбираться в седло и спешиваться с помощью костылей.

– Я бы тебе показал, но костыли остались в школе, – сказал я.

– Ничего… В другой раз… Ты уверенно чувствуешь себя в седле?

– Как на диване.

– А спина у тебя не болит, Алан? – спросила мама.

– Ничуть, – сказал я.

– Ты ведь будешь всегда очень осторожен, правда, Алан? Мне нравится смотреть, как ты скачешь верхом, но я не хочу, чтобы ты упал.

– Я буду очень осторожен, – пообещал я и добавил: – Ну, мне пора возвращаться в школу, а не то опоздаю.

– Послушай, сынок, – с серьезным видом сказал отец. – Теперь мы знаем, что ты умеешь ездить верхом. Ты промчался мимо ворот как угорелый. Но не нужно так ездить, а то люди решат, что ты новичок и совсем не знаешь лошадей. Хорошему наезднику не пристало носиться, как сорвавшийся с цепи щенок, просто чтобы показать, что он умеет ездить верхом. Хорошему наезднику не нужно никому ничего доказывать. Он прислушивается к своей лошади. И ты так делай. Пускай его потише. Ты умеешь ездить верхом, это верно, но не нужно пускать пыль в глаза. Галоп хорош на ровной дороге, но так, как ты ездишь, ты весь дух из лошади скоро выбьешь. Лошадь – как человек; от нее больше всего толку, когда с ней поступают по справедливости. А теперь отведи Лучика назад в школу и хорошенько разотри его. – Он на секунду задумался и сказал: – Ты отличный парень, Алан. Ты мне нравишься, и я считаю, что наездник из тебя хороший.

На дорогах появились автомобили. Оставляя за собой клубы пыли, они мчались по большакам, предназначенном для железных ободьев колясок. Они корежили дороги; из-под их колес на встречные экипажи сыпались, барабаня по щиткам, острые кусочки щебня. Они врезались в стада, оглушительно сигналя, и перепуганные животные разбегались кто куда. На машинах были большие медные ацетиленовые фонари, медные радиаторы и прямые величественные лобовые стекла, за которыми, наклонясь и глядя вперед, сидели люди в пыльниках и темных очках. Они судорожно сжимали руль. Иногда они дергали его, как вожжи.

Перепуганные лошади шарахались от дыма и шума проходящих машин, и разгневанные возчики вставали в колясках, затормозивших на поросших травой обочинах дорог, и грязно ругались, глядя на оседавшую пыль.

Фермеры оставляли ворота выгонов открытыми, чтобы охваченных паникой лошадей, сопротивлявшихся поводьям, можно было увести с дорог в безопасные места, где они, дрожа, били копытами, пока машины не уносились прочь.

Питер Финли уже не был конюхом миссис Карразерс; теперь он стал ее шофером, носил фуражку и форменную одежду и открывал перед ней дверь автомобиля, поставив пятки вместе.

– Чего вы заполонили дорогу? – однажды набросился на него отец. – Она что, вам принадлежит? Когда вы проезжаете, всем приходится отходить в сторону, на траву.

– На автомобиле не проедешь по траве, как на лошади, – объяснил Питер. – Я должен оставаться на шоссе, а места там хватает только для одного.

– Да, и этот один – миссис Карразерс, – проворчал отец. – Я уже боюсь выводить молодую лошадку на дорогу. Будь у меня лошадь, которая не испугается автомобиля, я бы ринулся прямо на тебя.

После этого Питер всегда останавливался, если отец хотел проехать мимо него на молодой лошади, но, несмотря на это, лошадь заносило на траву, а отец натягивал поводья и чертыхался.

Он ненавидел автомобили, но говорил мне, что от них уже никуда не денешься.

– Когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, Алан, – сказал он, – ты сможешь увидеть лошадь только в зоопарке. Их дни сочтены.

Он стал реже объезжать лошадей, а жизнь дорожала, но все же ему удалось скопить десять фунтов на несколько банок коричневой мази, которой мама натирала мне ноги. Это было американское средство, известное как «Система Виави», и торговец, который продал мазь отцу, гарантировал, что после нее я непременно начну ходить.