– Интересно, что он подразумевал под «кое-чем обычным»? – сказала Линда.

Она поведала собеседникам об умении Элиота дергать бровью и про то, что на самом деле этот якобы самоанец родом из Торренса. Хью осведомился у Дерека, куда запропастилась Тиффани, и Дерек сказал:

– Да она всегда опаздывает.

После чего Хью поинтересовался, почему на нем нет кольца в носу, на что Дерек ответил:

– Да меня, дружище, насморк замучил, а сморкаться с кольцом в носу неудобно.

Элейн, извинившись, пошла поздороваться с Гарри Дином Стентоном.

Линда придвинулась поближе к Чили, чтобы голос Чака Берри из репродукторов, вопящего свои блюзы, не заглушал ее, и сказала:

– Элейн очень милая.

– Согласен.

– В ней нет фальши. И выглядит она хорошо для своих лет.

– Она моего возраста.

– Да, но вы мужчина. У мужчин не бывает такой хреновины, как менопауза. Она вам нравится. У вас с ней что-нибудь было?

– Мы с ней старые друзья.

– А со старыми друзьями вы не спите? – Чили замешкался с ответом, и она сказала: – Спите, только не хотите признаваться. Не мое это дело. – И тут же с места в карьер продолжала: – Почему вы против того, чтобы я пела «Одессу»? – и вперила в него пристальный взгляд.

– Теперь группа называется «Линда Мун». Я подумал, что это может сбить с толку публику. Кто же они на самом деле, «Одесса» или «Линда Мун»? – пояснил Чили

– Эта песня про место и его атмосферу. И вам это известно.

– Я решил, что для данной публики, а также для гастрольного турне песня немного доморощенная. Отдает кантри – все эти «под широким техасским небом…

– Вам это не нравится?

– Нравится. И очень нравится строка: «На станциях пить кипяток». Я ведь о чем пекусь – об успехе у публики, которая раньше вас никогда не слышала.

– Я чувствую эту песню, – сказала Линда. – Может быть, сильнее чувствую, чем все мои другие песни. Когда поешь ее, мыслью уносишься в прошлое, к местам, где все начиналось. Как поется в песне:

Девочка мечтает,

У ней дурацкий вид –

Уперлась глазами в небо

И думает, что летит.

Вот так и я. Это про меня. Я это очень остро чувствую. Я почувствовала это на концерте в «Форуме». Тысячи людей орут, руками машут.

И меня охватило такое чувство – удивительное, ни с чем не сравнимое чувство, – что ты не просто поешь, ты царишь здесь, властвуешь над всеми этими людьми, и стоит тебе пальцем шевельнуть, и они кинутся исполнять все твои желания.

– Вы так уверены в будущем успехе…

– Так и в песне «Три аккорда и дорога в тыщу миль…». Что ж, я ступила на эту дорогу и с нее не сверну.

– Помните слова Джо Перри: «Не давай им мешать тебе забавляться», – сказал Чили.

А Линда сказала:

– Иными словами, не надо воспринимать себя слишком всерьез?

Сообразительная девочка – не успеешь подумать, а она уже поняла.

Элейн вошла в спальню, держа в обеих руках по стакану виски. Один стакан она протянула Чили, свой же поставила на ночной столик и, скинув кимоно, – единственное, что на ней было, – забралась обратно в постель.

Чили сказал ей, что так она его совершенно избалует. Взяв пепельницу с ночного столика, Элейн поставила ее между ними в постели, достала из ящика свои сигареты и закурила.

– Если ты так это почувствовал, дружок, – сказала она, – значит, процесс этот обоюдный. Вообще мы заняты тем, что превращаемся в лучших сексуальных партнеров, каких я еще в жизни не видела.

Укутав стакан простыней, Чили придержал его бедрами, пока зажигал сигару. Попыхивая сигарой, он сказал:

– Ага. Мы здорово приладились. Все синхронно. И я очень тебя чувствую. Например, когда Линда обсуждала со мной программу, я чувствовал, что ты понимаешь, что происходит.

– Ты не хотел, чтобы она исполнила «Одессу». А почему?

– Видишь? Ты заметила.

– А потом ты пошел на попятный.

– Я не хотел, чтобы Линда делала эту песню гвоздем программы. Публика привыкает к ее версии, а потом выйдет диск, где все будет иначе. Не надо бы этого допускать.

– Ты дал команду Кертису переделать диск?

– Вчера вечером распорядился, велел ему начинать действовать. По совету Ника Кара, после его экспертной оценки. А Кертис сказал мне, что дело уже сделано. Сказал, что знал – раньше или позже, но я велю ему это сделать. Кертис и парочка его приятелей со студии взяли «Одессу», расчленили ее, а потом с помощью компьютера, только не спрашивай меня, каким образом, добавили туда еще звуков, разукрасили как могли кусочками из чего-то другого, ударами ирландских барабанов, например, как в «Риверсайде». Голос Линды они тоже изменили, подработали – и он звучит теперь то как аккомпанемент, то как эхо. Там теперь и медные инструменты слышны как будто издалека, и чего там только теперь нет. Кертис проиграл мне новую аранжировку, и должен сказать, это здорово, стало гораздо наполненнее, драматичнее. Печаль, грусть чувствуются по-прежнему, но появилось и что-то новое – мощь, объемность.

– И ты боишься, – сказала Элейн, – что с Линдой, когда она это услышит, будет припадок.

– Когда диск выйдет, они будут на гастролях. Мне пришлось решать, что предпочтительнее: не огорчать Линду раньше времени или дать ей прослушать диск. Но к тому же надо было мыслить реально, не забывать об интересах студии, для чего и готовить новую аранжировку.

– Если без этого не обойтись, – сказала Элейн, – то ей придется смириться. В нашем деле тоже так. Режиссер представляет картину. Можно даже сказать, свое создание, и, естественно, ожидает похвал. Показывает материал, студия знакомится с материалом и говорит, что впечатление у них среднее, нужны переделки. Режиссер, если он тупой, взвивается: «Я умываю руки!» Если он с гонором и воспринимает себя слишком всерьез, он говорит: «Пошли они к черту! – имея в виду экспертов. – Что они понимают!» Студия объясняет ему: «Мы руководствуемся словами Куросавы, что главное в кинематографе – это показать людям то, что они хотят увидеть. Картина должна быть прибыльной, иначе производство встанет». Так как же поступает режиссер, если он не глуп?

– Переделывает картину, – сказал Чили. – Переснимает ту или иную сцену, меняет текст… Я забыл, к чему мы это вспомнили?

– Она бросит все к черту, – сказала Элейн, – или же смирится и примет новую аранжировку.

– Ну да, – несколько удивленно согласился Чили. – И больше ничего.

– Нет, есть кое-что еще. – Поставив стакан, Элейн взглянула ему в глаза. – Ты хитришь. Если бы дело было только в том, примет ли она новую аранжировку или не примет, ты бы сказал ей все как есть. Сказал бы: «Вот послушайте» – и проиграл бы ей новую запись.