Пока я шел к бассейну, колония казалась пустой: все либо сидели в мастерских и работали, либо спали, либо сами себя ненавидели – обычные занятия художников.

Я хорошо представлял себе, чем занимается Тинкл, точно зная, что этим занимается не он один – таково еще одно занятие творческих личностей и побочный результат работы в одиночестве. Я вовсе не утверждаю, будто нетворческие люди этим не занимаются, но они, как правило, работают в конторах вместе с другими людьми, а публичное самооблегчение недопустимо, хоть, конечно, случается.

Я шел по пересекавшимся тропинкам, на которых никого не было, шагал по узенькой мощеной дорожке, которая вилась по колонии среди лужаек, небольших лесных массивов, построек, продвигаясь к бассейну, расположенному на собственной частной лужайке, окруженной тремя плотными защитными стенами сосен.

Солнце светило ярко, но не жестоко, ласковый ветерок поддерживал приятную температуру воздуха. А бассейн с ярко-голубой водой выглядел необычайно прекрасно в окружении изумрудной травы и деревьев.

На бетонных бордюрах стояли шезлонги и маленькая кабинка для переодевания. Рядом сидел великий поэт Кеннет с красивейшим носом, завершавшим некий треугольник носов вместе со мной и Авой. Он был там один и, завидев меня, пригласил жестом сесть рядом.

– Привет, – улыбнулся Кеннет симпатичной улыбкой, которая, видимо, сослужила ему хорошую службу на протяжении долгой жизни. Он обладал каким-то несомненным шармом. Некоторые им обладают. Это называется очарованием. Подобные люди как бы создают магнитное поле. Оно не столько притягивает, сколько отталкивает, но нас тянет к отталкивающим вещам, поэтому поле в конечном счете притягивает. Глядя на Кеннета, развалившегося в шезлонге, я припомнил кое-какие слухи, почерпнутые из заметки в «Нью-йоркском книжном обозрении» о биографии Леонарда Бернстайна,[64]и связал их с именем Кеннета, что мне прежде не приходило в голову: говорят, он и есть тот поэт, который был тайным любовником Бернстайна. – Вы видите перед собой, – объявил он, – лучшее, что здесь имеется: бассейн.

– Очень красиво, – робко молвил я, усаживаясь в шезлонг рядом с ним.

– Что нового о сандальном скандале?

– Ничего. Но украли, по-моему, тапочки.

– Предпочитаю сандалии: более или менее рифмуются со скандалом.

Вполне понятно, раз Кеннет поэт.

– Правда сандальный скандал звучит лучше, – подтвердил я, взглянув на него, видя старое безволосое белое тело, обмякшие под кожей мышцы, но угадывая и прежние формы, некогда привлекательные, даже идеальные в греческом смысле. Впрочем, меня озадачили безволосые старые ноги. Может быть, волосы вылезли в ходе семидесятилетнего ношения брюк или он их бреет? Гладкие ноги Кеннета больше нравились Бернстайну? Я, напротив, выглядел по сравнению с ним практически обезьяной: рыжевато-каштановые завитки на груди, ноги вообще похожи на свитер из ангорской шерсти.

На коленях ангорских ног я держал толстый том Пауэлла, третий из четырех (в каждом томе, которые Пауэлл называл «частью», содержатся три романа; третий том охватывает годы Второй мировой войны). Бросив взгляд на книгу, Кеннет заметил:

– Я и не думал, что сейчас кто-то читает Пауэлла, хотя вряд ли кто-то читал Пауэлла, когда его читали.

– Осталось еще несколько преданных обожателей, – сообщил я.

– Несколько книг хороши, но произведение в целом смертельно скучное, а сам автор был гнусным субъектом.

– Мне нравится.

– Не стану вас упрекать, – сказал Кеннет.

Видно было, что он относится к тому типу людей, которые придерживаются самых твердых убеждений, точно знают, что хорошо и что плохо. Подобное качество часто, хоть и не всегда, составляет компонент обаяния. Обычно я с трудом высказываюсь среди таких людей, опасаясь, что они постоянно будут меня поправлять и указывать мое место в эстетической картине мира. Но в тот день я чувствовал себя почти способным выстоять против Кеннета. Воздух был слишком чудесным, солнце слишком приятным, чтобы он интеллектуально меня подавил. Вдобавок я пережил свидание с доктором Хиббеном; я – властелин мира!

– Ну, я действительно люблю «Танец под музыку времени», – продолжал я, не сдавая позиций. – Думаю, это произведение изменило мою жизнь. Заставило заметить, что все повторяется: мои чувства, люди, события. Пауэлл часто ссылается на теорию Ницше о вечном круговороте. Ницше я не читал, но, по-моему, понял, что он говорит…

– Вы гомосексуалист? – спросил Кеннет, пресекая потенциальную защиту моей диссертации.

Вот уж действительно гомосексуальный вопрос из всех гомосексуальных вопросов. Не то что обязательно существует не один, а несколько гомосексуальных вопросов, но вы поняли, что я имею в виду. Мгновение поколебался, не зная, надо ли отвечать, но, кажется, не отвечать еще хуже, поэтому сказал:

– Нет, я не гомосексуалист.

Знал, что это правдивый ответ, но было в нем и нечто уклончивое. Я гадал, чует ли это Кеннет, обвинит ли меня во лжи? В конце концов, разве могу я считаться последним законным представителем гетеросексуальной партии, обладающим членским билетом, если много лет вращаюсь в вечном круговороте – выражаясь словами Ницше – фантазий о тюремной жизни? Все началось после чтения «Бабочки» в подростковом возрасте, приблизительно в то же время, когда меня пометил своей печатью Крафт-Эбинг. Автор, Анри Шарьер (псевдоним Папильон[65]), описывает любовный роман на острове, где он сам отбывал срок, между двумя заключенными мужчинами, один из которых взял на себя роль жены, и что-то в этой книге меня возбудило душевно и эротически, периодически с тех пор терзая. В юности и во взрослом возрасте меня влекло исключительно к женщинам, но где-то в душе мелькало желание попасть в тюрьму, столкнувшись с вынужденной необходимостью играть женскую роль.

– Надеюсь, вопрос вас не обидел, – сказал Кеннет. – При всякой встрече с молодым человеком стараюсь сразу прояснить и отбросить. Обычно так или иначе угадываю, но с некоторыми вроде вас не столь ясно. Вы избиты, в синяках, вдобавок подаете странные сигналы. Я не думаю, что вы гей, хотя трудно истолковать усы, эксцентричный наряд… Я, разумеется, полный гомосексуалист. Не люблю слово «гей», но использую по необходимости.

– Я вовсе не собирался подавать странные сигналы, – пробормотал я. – Надеялся своими усами воскресить облик Дугласа Фэрбенкса-младшего, Эррола Флинна… Если подумать, и Уильяма Пауэлла.

– Уильям Пауэлл был неплохим актером, довольно забавным, но Фэрбенкс-младший, подобно большинству актеров, не имел никакого таланта. У него имелось лицо. Для кино ничего больше не надо. Хорошее лицо… Значит, вы слегка ненормальный, как любой здесь присутствующий, но я верю вашему утверждению, что не гомосексуалист.