и Лабуд не понял сначала, что же произошло. Он, казалось, сделал все, как надо: поднес пистолет к виску и нажал на спуск. Прогремел выстрел, но Лабуд не ощутил ни удара, ни боли. Ему показалось, что сердце его не выдержит и разорвется. Он открыл глаза и увидел около себя Гордану. Она была бледная как полотно. В самый последний момент ей удалось отвернуть в сторону ствол его пистолета. Сейчас она смотрела на Лабуда с укором.

— Милан, разве нет другого выхода? Зачем же так?

Лабуд в сердцах бросил пистолет в снег.

— Не знаю, видно, нет, — ответил он негромко. — Зачем жить, если отряда больше нет? Ты же видишь, сколько нас осталось.

Гордана опустилась на колени и взяла его руки в свои.

— А мы разве не отряд? — спросила она со слезами на глазах. — Действительно, нас осталось мало, но это совсем не означает, что с нами покончено. Вот увидишь, отряд снова возродится… А тебя я не понимаю. Как ты мог решиться на такую глупость! Это непохоже на тебя. Ты должен жить хотя бы ради меня, ради нашей любви, если ничего другого у тебя не осталось!

— Лабуд поступил правильно, — вступил в разговор Пейя Лолич, сидевший недалеко от Лабуда, к нему спиной. — На его месте каждый сделал бы то же самое… Как хотите, но рано или поздно он свое получит. Такие вещи безнаказанно не проходят.

Гордана гневно посмотрела на Лолича, почувствовав, как у нее перехватило дыхание.

— Сколько народу погибло, и кто-то должен за это отвечать, — продолжал Лолич. — Я не знаю, кто в этом виноват, и не хочу быть никому судьей, но уверен — придет время и виновного найдут, даже если к тому времени его не будет в живых.

Лабуд посмотрел на Лолича и усмехнулся. Он не стал ничего ему говорить, так как видел его насквозь. Беспричинные обвинения Лолича пробудили Лабуда, вызвали у него желание действовать. Лабуд встал. Перед ним была жуткая картина минувшего боя. Но он снова был самим собой и знал, на кого ему следует опираться. Угрызения совести больше его не терзали — все это отошло на задний план. Сейчас надо было действовать, продолжать борьбу.

Несильным голосом Лабуд отдал команду готовиться к движению. Бойцы, словно давно этого ждали, начали собираться и вскоре построились в две шеренги.

Наступал вечер, когда остатки отряда двинулись в далекий путь. Лабуд снова шел впереди, неся на плече ручной пулемет. Слова Лолича не выходили у него из головы, больно ранили душу, но он не искал оправдания. Полностью сознавал свою вину и, когда пришло время, без ропота принял наказание.

…И вот теперь, много лет спустя, уже искупив вину, Лабуд часто возвращался мыслями к прошлому. В долгие часы тяжелого одиночества он лежал с закрытыми глазами и возрождал в памяти давно минувшие события, образы боевых друзей и товарищей. Люди, с которыми ему пришлось воевать, возникали откуда-то из глубин небытия, следовали в его памяти один за другим. Их было много, очень много — десятки сотен. Но самыми дорогими остались для него те, с которыми он провел первые дни и месяцы войны, с которыми пережил первые поражения и первые победы: Гордана, Зечевич, Шумадинец, Марич, Космаец, Лолич тоже… Чаще, чем других, Лабуд вспоминал Космайца. Когда отряд Лабуда вырос в бригаду, которая отважно сражалась с врагом в каменистых теснинах Боснии, Космаец все мечтал вернуться в родные места, на свою любимую гору. И он добился своего, правда уже в конце войны, будучи командиром роты. После этого следы его затерялись, и теперь с Лабудом осталась лишь Гордана.

В открытое окно врывался шум города. Пахло молодыми листьями и цветами. С каждым днем листья на деревьях увеличивались и вскоре почти полностью закрыли голубое небо, видимое из окна комнаты Лабуда. Шепот листьев Лабуд воспринимал как последнюю песню.

Осталась за порогом еще одна зима, последняя для него. Он знал это и не терзал себя напрасно. Его увядшее лицо и потухшие глаза были спокойны и, казалось, говорили, что все идет так, как должно было идти. Маятник настенных часов неторопливо отсчитывал секунды. Солнце клонилось к закату. Это был его закат. Когда в комнату поползли предвечерние тени, перед Лабудом снова стали возникать картины минувшего. В жизни бывают события, о которых человек не может вспоминать без отвращения, но забывать которые он не имеет права. Всякий раз, стоило ему закрыть глаза, откуда-то, словно из другой жизни, до него доносился холодящий душу вопрос: «Признаете ли вы себя виновным? — Этот лицемерный голос ему не забыть никогда. — Обвиняемый, вы должны сказать суду, признаете ли вы, что, будучи солдатом старой армии, убили руководителя молодежной организации?..»

Лабуд понимал, что тень от преступления сохраняется дольше, чем сияние подвига, и что за преступлением рано или поздно следует наказание.

«Да, признаю…»

«Вы признаете, что в тысяча девятьсот сорок первом году совершили предательский акт в отношении своего народа? Вам вменяется в вину то, что вы, намереваясь деморализовать отряд, бросили беженцев, которые в тот же день попали в руки четников и все погибли…»

Он ничего не отрицал, не пытался защититься, не сваливай вину на тех, кого уже не было в живых, и в глубине души гордился тем, что имеет возможность принять часть вины погибших на себя. Он помнил, что те, погибая, не пытались делить одну смерть на двоих. Теперь Лабуд так же принимал приговор, как они приняли смерть.

«Да, признаю…»

«Вы признаете, что по вашей вине в сорок первом году был уничтожен партизанский отряд, оставленный Верховным штабом для выполнения специального задания?»

«Да, признаю…»

«Суд удаляется на совещание…»

И пока судьи совещались, он сидел в холодном зале суда, где все кресла, были пусты, и думал о Лоличе. Пейя был единственным живым свидетелем, ему принадлежало решающее слово. И его голос громко звучал на суде. Лолич ничего не прибавлял, ничего не преувеличивал и не приглаживал: он хотел быть объективным. Лабуд не обиделся на него.

Последний раз они встречались вскоре после окончания войны. Лабуд в то время командовал бригадой. Лолич был редактором одной газеты. В тот день им вручали награды: Лабуду — орден «За заслуги перед народом» с золотыми мечами, Лоличу — медаль. Он еще сказал тогда с недоброй усмешкой: «Интересно, за какие заслуги тебе дали такой орден?»

Сейчас все ордена были подшиты к делу. Шесть орденов и две медали. На кителе от них остались дыры, словно рубцы от ран. За каждым орденом — десятки подвигов, за каждой медалью — по