— А-а, ну тогда понятно.

— Шагай давай мухой, понятливый, — сказал и, с трудом дождавшись, когда подчиненный развернется, придал ему ускорения крепким тычком в спину.

— Подожди, Михалыч, — с показной тяжелой одышкой, попросил Мостовой, делая вид, что совсем из сил выбился. — Давай передохнем немного… Что-то я притомился немного. Слегка дыхалку сбил.

— Добро, — не чинясь, согласился Назаров. — Кладем осторожненько.

Положили носилки на снег.

Андрей посмотрел на него украдкой краем глаза: «Крепкий еще мужик, но, как видно, уже порядком выдохся. На пределе, хотя и держится молодцом. У меня пока еще силы-то есть — еще тащил и тащил бы, а вот ему-то надо бы дать небольшую передышку. Сам же ни за что не сознается, что устал… Ничего. Десять минут для нас сейчас ничего не решают».

— Андрюш? — легонько дернул его за рукав Семеныч. — Гляди-ка? Там навроде опять кулемка насторожена?

— Где, бать?

— Да вон, видишь, за кусточком? У толстой ветлы?

— Да, похоже.

— Стал быть, мы правильно идем. Видать, на путик евоный сызнова вышли.

— Может быть.

— Пойду погляну.

— Ну иди. Я посижу немного.

— А посиди, посиди. Охолонись маленько. Я сам погляжу.

«Сил-то у меня еще — в избытке, — подумал Андрей, посмотрев с сожалением на сгорбленную спину старика, — только… только вот внутри все гадко. — Провел устало ладонью по лицу и горько усмехнулся: — Да ты еще себя жалеть начни. Вот тогда уж точно — крышка».

Усмехнуться-то усмехнулся, но перед собою хорохориться — пустое дело. Как ни крепись, как ни держи себя в ежовых рукавицах, нет-нет, да и пробьется в душу жалость, унижая ее, калеча, разъедая, как ржа. И нету от нее тогда спасенья. Хоть волком вой. Так бы и бросился кому-нибудь на грудь да поскулил бы о своей нелегкой доле. И этим, может быть, утешился. Знаешь, понимаешь, что не быть тому никогда, что никогда не позволишь себе такого. Но от знания этого только втройне тяжелее. Еще сложнее устоять перед соблазном.

Семеныч вернулся очень быстро, буквально через каких-то пять минут. На его хмуром лице читалась серьезная озабоченность.

— Что там, бать? — спросил Мостовой, глядя на запыхавшегося старика.

— Да беда, Андрюша. Маленько даже залихотело.

— Что за беда? В чем дело?

— Да тигра там, Андрей, накуролесила. Соболька из кулемки сорвала. Один только кусок хвоста под давильней и остался.

— Это ничего, бать. Это не страшно. Она же первая никогда не нападет, если ее не трогать. А собачек у нас с собою нет.

— Это все так, да вот какая закавыка… Там же не одна она была, а с малым. Может, в таком разе и броситься, если где, не ровен час, по несчастью с ней лбами стакнемся.

— Не волнуйся, Иван Семеныч. Это вряд ли, — не соглашаясь со стариком, уверенно заявил Назаров. — Идем мы шумно. Издалека прислышит. Не такая она дура, чтобы близко подпускать. Тем более — с тигренком… Хотя не совсем понятно мне… зачем она по капканам шарится? Может, приболела серьезно или подранена? Корма-то ей здесь предостаточно? Вон сколько кругом пороев кабаньих. Паси — не хочу… И почему, интересно, она котенка с собой таскает? Обычно прячет где-нибудь и только к крупной добыче подводит? А тут — соболюшка какой-то?

— Вот и я так, Алеша, кумекаю, — подхватил Семеныч. — Чего ей по капканам-то проказить, ежли она в полной силе? Видать, тяжко ей за зверьем-то бегать, коли на такую мелочь покусилась? Поди, не поспевает.

— Ну что, Андрей? Передохнул? — никак не отреагировав на последнюю тираду старика, поднялся на ноги Назаров, всем своим видом показывая, что не намерен вести дальше пустопорожний разговор, гадать на кофейной гуще. — Тогда давай, впрягаемся. Дойдем вон до той гряды и начнем выход наружу угольного пласта искать да болото это. Не будем понапрасну время терять.

— Как твой радик, бать? Не болит? — посмотрел Андрей на Крайнова.

— Да слава богу, — бодрым голоском заверил его Семеныч. — Совсем уже не чую. Совсем оправился.

— Хорошо, если так, — с ноткой сомнения в голосе сказал Мостовой. — Только ты все равно не спеши. Иди потихонечку. Не напрягайся особо.

— Так я ж так и топаю, Андрюша. Из меня ж теперь прыгун никудышный. Так и плетусь помалу, по-стариковски, — произнес Семеныч и вдруг стушевался: — Тут еще вот какое дело…

— Что?

— Я ж тебе не все сказал…

— Что еще, батя, говори?

— Да такое что… волосишки-то ее из твоей ладанки… вовсе не про то, что я тебе сказывал. Вовсе про другое… Тут совсем другой намек, как ведаю.

— Что за намек?.. Да говори уже, Семеныч, не томи.

— Ждет она тебя, сынок, нешутейно. Так, что зарок дала — обет безбрачия. Самолично, видать, девонька на себя наложила.

— Но ты что-то про волосы говорил?

— Да вот оно и есть, что — власа. Власа, стал быть, — власяница. Сетка такая суровая из конского волоса. Чтобы, значит, плоть укрощала, никаким греховным мыслям воли не давала. И жгла бы и мучила денно и нощно. Чтоб белый свет не мил был.

— Но это, должно быть, очень больно? — ошарашенно прошептал Андрей, потирая лоб.

— А то как же, Андрюша? А то как же! Там же узелочки такие вострые, что небось до самой кровушки продирает. Ранка на ранке.

— Ужас… И зачем она это?

— Знать, присохла она к тебе. Присушил ты ее, Андрюша… Любит она тебя страшно, больше жизни.

— Но… если бы, — осипшим голосом спросил Мостовой, — если бы я к ней никогда не вернулся?

— Так бы и таскала она ее, — с тяжким придыхом ответил ему старик, — эту штуку подлую, до скончанья века, до самой смертушки. Пока бы оченьки свои светлые навек не сомкнула.

— …

— Вот такая, значит, у нас катавасия, — помолчав немного, тихо, потупившись, закончил Семеныч. — Вот такая, значит, у нас… страшная докука.

«Господи… Глуша, Глушенька! — заныло, засаднило в груди у Мостового. — Что же ты наделала, чудо ты мое… горе ты мое луковое?!»

Прошли сутки после выброски. Настало время выхода на связь для доклада, но что-то давило на него изнутри, что-то мешало ему это сделать.

Илья посмотрел на зеленую полоску на кнопке вызова спутникового телефона. Дотронулся до нее подушечкой пальца. Легонько провел по сглаженному краю овальной выемки, посмотрел на темнеющие на ярко подсвеченном экране цифры знакомого номера и… резким движением руки сложил антенну.

Единственно верное решение пришло к нему внезапно. Да просто озарило, как молния, в одно неуловимое мгновение. Возникло и ослепило. Но это только казалось, что совершенно спонтанно. На самом деле оно уже давно вызревало в подсознании и только ждало своей минуты. «Да поймет он меня, конечно! Не кретин же он законченный! — подумал Краев. — Поймет и поверит. А куда он денется? Бабки есть бабки. Тем более — такие. Да если ты к тому же уже на них давно и прочно крест поставил». Потрогал левой рукой воротник бушлата с зашитыми в подкладке алмазами, легонько подкинул правой увесистую черную трубку, поймал, подержал немного на ладони и, наклонив ее, уронил в свой след. Сильно придавил подошвой берца и, услышав сухой хруст ломающегося пластика, стащил с лица маску безразличия и испытующе покосился на Нилова. В глазах того сквозило полное недоумение. Проморгался, неопределенно хмыкнул под нос и отвернулся.