— У Шаповалова удостоверение фальсифицированное.

— Фальшивка?

— Фальсифицированное, — повторил Ян. — Я уж этим писарем обязательно займусь. Такие вещи один раз не делаются. И печать комендатуры.

— Переведи, — просительно сказал Зибров, — что такое подделка, я понимаю. А ты вроде не по-русски разговариваешь.

— Поддельное рисуется на чужое имя и для показывания разным с тобой незнакомым людям. А это на официальном бланке, с правильной печатью и на свое. Зачем? Он же не выдавал себя за другого. Не понимаю.

— По мне, никакой разницы. Фальшак и есть фальшак — подделка. Цель в любом случае кого-то обмануть. Допустим, он представлялся от лица Вооруженных Сил. Не просто дядя с улицы, а человек с положением и связями.

— Вот и обыщи квартиру всерьез. Можешь все половицы поотрывать и подушки вспороть. Документы ищи. Я сейчас первый взвод заберу, и дальше пройдемся, надо чистить эти квартиры всерьез, пока не разбежались. Утром грузовик подгоню за вами.

— Орден хоть дадут? — почти всерьез спросил Зибров.

— Найдешь что стоящее — я тебе бутылку поставлю. От себя лично.

— Тоже дело.

— А он живой, — громко сказал мужской голос. — Смотрите!

Они переглянулись и двинулись в сторону ворот.

— Лейтенант, — крикнул уже женский, — ты что с этими делать собираешься? Лечить? — почти взвизгнула баба. — Убей его!

— Стрелять вздумали!

— Под корень их!

— Всех убить!

Грабежи в округе давно стали повседневностью. Схваченный на месте преступления вор или карманник не мог рассчитывать на милосердие обычных граждан. Толпа мгновенно приходила в ярость, и каждый норовил нанести удар. Выйти живым из такой ситуации было почти невозможно. После наведения справедливости оставалась посреди улицы кровавая масса, на которую было крайне неприятно смотреть. Многие мелкие преступники бежали сдаваться к патрульным, предпочитая тюрьму мгновенной расправе, но были случаи, когда те просто отворачивались. Так то была мелочь, а тут прямо под боком обнаружилась вооруженная банда. Слухи про грабителей, не оставляющих живых свидетелей, ходили давно, и сейчас никому не требовалось объяснять, что именно произошло.

Еще минуту назад спокойные люди всколыхнулись и стали надвигаться на двух юнкеров, стоящих у ряда убитых. Это они притащили последнего застреленного.

— Смерть им!

— Убейте их всех!

— Не убьете вы — убьем мы!

— Не жилец, — сказал одними губами Зибров, наклонившись над раненым. Он посмотрел на товарища, молча стоящего напротив толпы, и, пожав плечами, вытащил пистолет и застрелил недобитого. Ссориться из-за этого? Все равно расстреляют, а тут дополнительно и их стопчут и не заметят.

— Вот и правильно, — сказал мужской голос, первым закричавший насчет живого, — собакам собачья смерть. Не сердитесь на нас. Уж очень жизнь настала такая поганая… Сколько же можно терпеть…

Толпа на глазах успокаивалась и медленно отступала.

— Жуть, — пробормотал один из юнкеров. — Они же нас запросто на куски порвали бы, да за все хорошее. И стрелять вроде бы не за что…

Ян сел на узкой койке под привычный визг продавленных пружин и с недоумением уставился на заменяющую ему одеяло шинель. Он точно помнил, что кинул ее в угол и так и завалился, не раздеваясь. Любой выносливости есть пределы. Двое суток не спать, и все под беготню и на нервах. Хорошо, когда в тебя с ходу стреляют: тут уж сомнений нет. А если ласково улыбаются, а ты обязан весь дом перевернуть? А если нашел, чье? Они же не скажут или друг на друга покажут. А всех расстрелять, не разбираясь, — это перебор. Так нельзя.

Зато весь район вычистил от наиболее опасных банд, и попутно кучу подозрительного народу загребли. Можно выдать себе благодарность. Еще бы понять, что с любителями Кагана делать. Совершить они ничего не успели, если не брать в расчет Шаповалова с приятелями. Отпускать нельзя, а еще вчера ходатаи забегали. И к нему, и к Юнакову, и к Морозову. И не простые люди, просто так не пошлешь.

У железной самодельной печки сидел на корточках Гусев и обстоятельно подкармливал ее углем. Оттого и тепло. И шинель — его забота.

— Добрый вечер, — невозмутимо приветствовал тот хлопающего заспанными глазами приятеля.

— Уже? — спросил Ян, зевая. — А сколько я спал?

— Ерунда. Часов десять.

— То-то жрать охота, — вставая, сказал Тульчинский.

— Я твою пайку принес, — сообщил Гусев, показывая на стол. — Как положено. Каша, хлеб и чай. Конфискованное масло в количестве трех ящиков ты сам приказал в госпиталь отдать. Колбасу, извини, не завезли. А ту, что я у тебя в сейфе нашел, вместе с водкой скормил парням. Им требовалось. На каждого по чуть-чуть, зато уважение и поощрение. Под сто грамм. За доблесть, и вроде как в коллектив принял. Уже не мясо, а почти ветераны. Откуда, кстати, копченость? Ты же борец со злоупотреблениями.

— Это не взятка, а благодарность, — прошлепав в угол к умывальнику босыми ногами, ответил Ян.

— А в чем разница?

— Взятку дают за будущую работу, и ты намекаешь, что без нее дело не пойдет, а благодарность — это когда уже выполнил и довольный человек самостоятельно приносит. Его не заставляют. Сам захотел.

— Очень сложно мне, глупому, понять, где граница проходит. Человек ведь знает, что придется еще раз обратиться. Вот и задабривает заранее. Ты же в следующий раз вспомнишь про копченую колбаску с чесноком, в животе заурчит — и постараешься.

— Наверное, грань исключительно в совести, — вытирая руки, ответил Ян. — Если второй раз просьба будет против закона, ему колбаса не поможет. А в принципе ты прав. Взяточник необязательно противный человечек с бегающими глазами, суетливо пихающий в руки грязную пачку денег. Иногда все делается очень красиво. А бывает, и отказаться нельзя. Человек от души подарок делает, а ты морду воротишь. Короче, если прямо уголовный кодекс не нарушается и в просьбе нет ничего необычного, поступаешь в меру разумения. Есть будешь?

— Уже. Нет, умом я понимаю, как замечательно взяток не брать. Не для себя, а для государства…

— То-то и оно, не для себя. Начальство считает это само собой разумеющимся и поощрять за честность не намерено. Взяточником быть легче и приятнее. Вспомни, как мы замечательно угощались, когда я отсюда Пашкаускаса выкинул. Как мы классно первоначально питались на чужих запасах. Если уж у него прямо в кабинете при всеобщей нехватке продуктов и очередях все было забито сыром, ветчиной, курятиной и даже зубным порошком, то как бы мы могли обеспечить себе замечательную жизнь, не скованные никакими законами! Сидеть и самим жрать, жрать, жрать… Мне представить страшно, чем у него погреб забит. Представляешь, прямо в ящике стола куча порнографических фотографий. Нет, я с ротой делиться не стал, — пояснил Ян на недоумевающее лицо. — Кто еще молодой и ему не положено, а кого не стоит искушать. Посмотрел и сжег. А ведь продать можно было. Вот и выходит: жить надо по совести. Может, и не очень жирно, но честно. Не чужие поклоны важны, а собственное отношение. С близкими обязательно делимся исключительно важным. Продукты, патроны, а умов не смущаем. Нам, офицерам, еще в девятьсот втором официально вменили в обязанность обедать и ужинать с солдатами из одного котла. Требовать от остальных, а самому втихомолку за закрытой дверью трескать? Это не для меня! Когда перестаешь замечать, каким образом добро приходит, и себя отделять — мне положено, другим нет, или хуже того: все берут, а чем я хуже, — ой-ой. Без волшебства в Пашкаускаса превратился и жрешь в три горла, отбирая у голодных… А ты не глупый, Арсан, — пододвигая к себе завернутый в газету для сохранения тепла котелок, сказал Ян. — Просто привык жить по уставу.