Из лимузина город казался строже и краше, будто отдавал честь.

Васька глядел по сторонам, но думал о птичке в авоське. Нездоровое видение. В авоське, конечно, может быть, что угодно – батон, бутылка, консерва, вобла, ботинки в починку, белье из прачечной. Но птичка?!

Единственная порода птицы, увязывающаяся с авоськой, мороженая, как булыжник, курица. Все остальные, включая павлина, цесарку и птицу-секретаря, с авоськой несовместны.

Васька хотел поделиться раздумьями. А тетя Буня-то уже дремала, посапывая, но не смежая желтых глаз.

О, страшно смотреть в спящие глаза! И хочется, и боязно. В спящих глазах тети Буни было что-то бездонное, колодцеобразное, уходящее в другие измерения, где птичка в авоське – заурядное, в принципе, явление.

И Васька, вздрогнув, отвернулся, боясь узнать то, чего до последнего смертного часа знать никому не следует.

[24]

Тетя Буня пробудилась, когда они подъехали к обширной, вдающейся в море площадке, тесно затолпленной.

Все чего-то поджидали. У берега замерли прогулочные катера и яхты, круизные лайнеры, моторные и парусные лодки, надувные матрацы и автомобильные камеры. В небе кружил биплан.

Так могут ожидать солнечное затмение, извержение вулкана или эскадрилью летающих тарелок. В общем – вычисленное и предсказанное с точностью до суток природное явление.

Если же говорить о запланированном, то подобный интерес вызовет разве что запуск космической ракеты с коровой на борту.

Возможно, публичные казни собирали в прошлом столько терпеливо-внимательных граждан.

По правую руку от площадки возвышалась устрашающего вида скала, подножием уходящая в маленькую каменистую бухту, заполненную прибоем и мелким мусором – бумажки, листочки и прочая дрянь.

Полдюжины неприметных мексиканцев, растопыриваясь по-лягушачьи, отлавливали мусор мелкоячеистыми сетями.

«Зеленый патруль», – решил Васька. – Плавают безвозмездно. Чистят океан!»

Глядя на них, и самому хотелось какой-нибудь чистоты. Необычен и похвален был этот подвижнический труд, и все стремились приобщиться, подбрасывая мусор. А пловцы вроде поощряли. То один, то другой взмахивал руками, как бы говоря, – швыряйте! подчистим!

– Получка, – туманно сказала тетя Буня, – отгребают, черти! Сейчас на скалу полезут!

И вправду, закончив дело в бухте, пловцы кривым гуськом, цепляясь за выступы, впадины и травинки, нагруженные сетями, поперли в гору.

Добравшись до вершины, они приняли физкультурно-трагические позы на краю пропасти.

Толпа разноязычно волновалась. Проскальзывал и русский.

– Сигайте! Хули тянуть! Солнце жгеть!

Кажется, это был Сероштанов, но разглядеть не удавалось.

А солнце и впрямь яростно, одичало жгло, отбрасывая короткие черно-жирные горячие тени. Солнечная активность, известно, провоцирует. И Васька догадался, что чистка океана только предваряла ритуальное саможертвоприношение.

Вот один из бывших пловцов, фанатично подпрыгнув, как кузнечик,[25]полетел вниз, огибая почему-то скальные выступы. И маленькая тень, опережая и вихляясь, скользила под животом. По всем приметам они должны были соединиться на скале, но пути не скрестились. Еще миг – и канули в черной бухте.

– Бууня! ё-мое! – охнул Васька с толпою, которая и орала, и свистела, и впадала в мимолетно-обморочные истерики. Загудели теплоходы. А биплан выкинул мертвую, никем не оцененную петлю, поскольку все глядели в бездну, где среди безразлично-торчащих камней вздыхал океан.

Шло время, но прыгун не выныривал! Плеснулась рыбка, типа красноперки и, застеснявшись, скрылась.

Оцепенение, какое бывает, верно, когда гильотина отсекает голову, овладело толпой. Тетя Буня шепнула:

– Сейчас. Раз, два. Три!

И точно – выплыла большая и круглая, как буек, голова с присовокупленным телом. Помахав рукой, они отплыли в сторону.

И пока толпа приходила в чувства, следующий прыгун завис над пропастью. Прыгали из стойки на руках, присев на корточки и задом-наперед. Третий, кажется, летел вдоль скалы с мексиканским флагом, исполняя в ускоренном темпе национальный гимн.

Но особенно отличился последний. Связав ноги и покрыв глаза черной лентой, он с таким тонким расчетом зацепился плавками за терновый куст, что в пучину вошел совершенно голым.

В бухту полетели сотни бумажек разного цвета и номинала, серьги из ушей, наручные часы и обручальные кольца. Парочка экзальтированных дам пыталась нырнуть солдатиком в качестве получки. Но военное оцепление сдерживало.

Ныряльщики раскинули сети, предвкушая, как вдруг на вершине возникли новые персонажи.

Меж двух утесообразных парней Васька с изумлением увидел бледную, хилую тень Гаврилы. За ним поспешала Хозефина с Гаврилой Вторым.

Васька обмер. Меделлинский картель! Чего-то Гаврила напутал в крупном деле и сейчас отправится на дно, если долетит.

Толпа призывно улюлюкала, не подозревая, какое предстоит зрелище.

А на Гаврилиной слабой шее висел объемистый мешок – вероятно, с кирпичами.

«Не раскололся ли насчет тысячи килограммов? Так и меня шуранут. За Гаврилой хоть Хозефина прыгнет. А меня-то и проводить некому», – Васька беспокойно озирался, и взор его обостренный различил-таки пьяненького Сероштанова, глодавшего, как вампир, початок кукурузы на палочке. Далее обозначились дородные семейства Гадецких и Худюковых, выходцами из которых и были те дамы, норовившие солдатиком.

«Никто не проводит, – ужасался Васька, – Шурочка в сетях. Разве Буня? В ней есть родное!»

– Гаврила, – еле вымолвил он, кивнув на скалу.

– Нет! – жестко сказала тетя Буня. – Это не Гаврила и даже не Габриель. Это лидер всемирно-якутского движения, по кличке Некрасов. Продает наркотики, закупает оружие. В частности, устаревшие броненосцы и полуподводные лодки. Сейчас его казнят!

Но не тут-то было.

По кличке Некрасов вытащил из мешка пачку бумаги и метнул со скалы. Пачка распалась на отдельные листики, многие из которых, повторяя путь ныряльщиков, опускались в бухту и смешивались с денежными знаками, что раздражило собирателей, и трое были откомандированы на вершину, – разобраться. А листики порхали там и сям. Садились на борта теплоходов и яхт, прилеплялись к потным животам и щекам, давались в руки, превращаясь в листовки.

Васька поймал с русским текстом.