Разочарованный, я присел. Все правильно: эти вещи принадлежали ей, но они не были связаны с кровавым прошлым. В них не было темных тайн, которые я рассчитывал найти. Наверно, подумал я, она хранит их где-либо недалеко от себя. Может быть, среди нижнего белья или где-то в подобных местах, куда я никогда не осмелюсь заглянуть. Так чего же ради я потратил столько времени?

Я решил напоследок просмотреть содержимое стеллажа и, встав, увидел за коробками с вещами Лилит еще одну коробку, которую в первый раз не заметил.

Слова на этикетке были выведены другим почерком. Всмотревшись, я прочитал: ДОННА, 12–18.

У меня сразу перехватило дыхание.

Я подтащил коробку ближе к себе, но, когда попытался открыть ее, пальцы меня не послушались. Я, низко склонившись, пристально смотрел на нее долгое время. Мне казалось, что, открыв ее, я обнаружу внутри нечто удивительное и, возможно, опасное.

Вздохнув, я предпринял еще одну попытку, и па этот раз все получилось. Внутри лежали фотографии. Наверное, у мамы была собственная камера и она снимала все подряд. Я узнал наш дом, ящики в кухне, портреты людей, которым было примерно столько же, сколько сейчас моему отцу. Должно быть, это мои бабушка и дедушка. Дедушку Харлая я узнал сразу: он, как всегда, был хмурым и недовольным.

Я ощутил сожаление, так как никогда не проводил с ними достаточно времени. Но сейчас лучше не думать об этом. На многих снимках, сделанных во все времена года, было запечатлено кладбище и поля, окружающие его. Просматривая фотографии, сделанные в средней школе, я не мог сдержать улыбку. Люди были так забавно одеты, и это не изменилось. Я сразу узнал старую миссис Тренчесс. Разумеется, в то время она еще не была старой.

Здесь же была фотография и Робби Кенникота в джинсах-варенках. Его глаза были в точности такими же, как у Силлы на портрете, висящем в его кабинете. Но вид у него был слишком веселый.

Взглянув на портрет мамы, сделанный ею самой, я едва удержался, чтобы не отбросить коробку прочь. Она фотографировала себя, держа камеру как можно дальше от лица, и то в объектив в основном попали какие-то странные ангельские крылья и пейзаж на заднем плане.

Ее волосы не сильно изменились за эти годы — первые фотографии относятся ко времени, когда ей было семнадцать лет и она училась в восьмом классе. Волосы были густыми и длинными, на одних снимках они были заправлены за уши, на других просто свободно обрамляли лицо. Я помню маму с короткой стрижкой «под пажа», которая удлиняла лицо. Сейчас мне было странно видеть ее другой: с браслетами на запястьях и со счастливой улыбкой. На одном из снимков они с Робби стояли, держась за руки, на открытой трибуне школьного стадиона. Должно быть, фотографировал Робби. Мама целовала его в щеку, на ее лице, касавшемся его лица, сияла широкая улыбка. Интересно, подумал я, радовалась ли она так же, когда рядом был отец? Когда рядом был я? Разумеется, радовалась. Именно поэтому отец и влюбился в нее.

Я смотрел на фото, запечатлевшее настоящее блаженство, и мне в голову вдруг пришла страшная мысль: а что, если я связан с Силлой по крови? Ну и ну!

Покачав плечами, словно отгоняя этим движением грусть, я позволил себе окунуться в воспоминания. Силла сидит у меня на коленях и покачивает бедрами… Нет, она не может быть моей сестрой. Никак не может!

Я сложил фото мамы и мистера Кенникота пополам, и оно как раз поместилось в мой карман. Интересно, они также пробирались тайком ночью на кладбище, чтобы заниматься магией? Целовались и произносили латинские слова?

Я должен во всем разобраться, а для этого отобрать несколько фотографий и послать их в Нью-Мексико или куда там еще с надписью: «Нашел свидетельства о счастливом времени твоей жизни без меня». Или можно просто все время держать их в кармане и ждать момента, когда я снова увижу ее и все ей покажу. «А почему я не помню тебя такой счастливой? Что было не так в твоей жизни с отцом и со мной?» — спрошу я.

Я дал себе обещание быть сильнее, чем была она, но я ненавидел силу и не хотел использовать ее, чтобы причинять зло. Подумав о магии, я ощутил покалывание в руках и спрятал их в карманы, как будто это могло что-то изменить. Мелкие царапины, оставшиеся на теле после нападения птиц, саднили в такт пульсирующей крови. Мне было тяжело сосредоточиться, к тому же у меня дрожали руки.

Я аккуратно поставил коробки на место и поспешил к себе наверх.

4 февраля 1948 года

Я едва узнала Филиппа. Он похудел и стал более спокойным. Эта невозмутимость разливалась вокруг него подобно озеру. Он как будто намеренно укрылся за щитом или заперся в замке, в который я не могла попасть. Даже кармот не будоражил его кровь.

Я пыталась взволновать Филиппа, вытащить его из мира апатии и равнодушия. Я целовала его и без конца рассказывала ему всякую ерунду. Я расспрашивала его о том, что он видел, но он в ответ лишь качал головой или закрывал глаза. Я купила трех канареек и воспользовалась их телами, чтобы научиться петь так, как они, и создала своеобразный птичий хор. Песню «Не сиди под яблоней» они исполняли великолепно. Филипп улыбался, но только для того, чтобы сделать мне приятное.

Диакон убедил его съездить на запад, в горы, подальше от нечистоплотных людей. А я не поеду. Не поеду.

Я хочу разорвать эту книгу на тысячу мелких клочков.

Отец поднялся на чердак, чтобы разбудить меня.

— Нам надо поговорить, — начал он, и в его голосе я расслышал зловещие нотки.

Я потер глаза. Все мое тело болело.

— Хорошо, папа, но можно мне сначала пописать? — пробурчал я.

Шею нещадно ломило, и меня так и тянуло снова упасть на подушку и уснуть.

Отец нахмурился. Он, как обычно, выглядел так, словно сошел со страниц журнала мужской моды: безукоризненно причесан и чисто выбрит. Даже узел у галстук был идеален. Как умудрялся настолько хорошо выглядеть? Я готов был поклясться, что он и завтракать сел лишь после того, как почистил зубы. Три раза.

— Ну хорошо, хорошо. Так о чем ты хотел со мной поговорить? — Я с трудом изобразил улыбку, но она, конечно, была фальшивой, и отец это понял. С другой стороны, я сразу же распознал его снисходительно-покровительственное поведение.

Покачав головой, он начал:

— Это о твоей подружке. Я хочу, чтобы ты прекратил общаться с ней.

— А в чем, черт возьми, дело? — возмутился я, и отец нахмурился, услышав из моих уст ругательство. — Серьезно, папа, что на самом деле тебе известно? — Я невольно сощурился. — Это все Лилит, так ведь? Что эта сука наплела тебе на этот раз?

— Николас Парди, прекрати, я повторяю, прекрати называть Мэри этим гнусным именем.

— Каким?

Отец не ответил. Он старался не придавать значения подобным вещам, считал, что реагировать на них ниже его достоинства. Я вдруг вспомнил о фотографии, лежавшей в кармане моих джинсов, на которой была мама, смеющаяся и беззаботная. Такая, какой она никогда не могла быть с отцом. Неудивительно, что она не вернулась к нему, даже тогда, когда он был ей нужен.