— Мы только что женились!

Женщина поцеловала его в шею, он взял ее за старомодный бюстгальтер. Женщина притворно смеялась, пахла Армани.

Парень из туалетной комнаты высунул голову, похожую на мустанга:

— Мы тоже! Новый Год! Миллениум! Здорово!

Они перемахнулись, поменялись свитерами, украли мужской одеколон и разбили его перед входом в их номер.

Были счастливы в эту ночь от очевидного ощущения милленаризма. Распорядитель из офиса гостиницы всю ночь вызывал девушек по громкоговорителям, установленным в их в комнатах. Его голос слышался то справа, то слева, то из разных концов первого этажа.

— Морисол, на выход. Пришел Пабло.

— Лоретта, на выход. Пришел Пабло.

— Эстер, на выход. Пришел Пабло.

Рядом находилось какое-то озеро или болото. Оттуда горланил громкий водный зверь.

— Это селезень, сто процентов. Тоже зовет баб, — знающе сказала Толстая.

Через окно пришел большой рыжий кот, Лиза прижала его к животу и мурлыкала вместе с ним, пока не уснула в кресле. Утром консьерж сказал, что это кричали жабы.

— Он не понимает, — сказал Грабор, когда выезжали. — Не расстраивайся. Это селезень. Жабы не могут кричать с такой страстью. — Он положил голову на плечо ее хлопчатобумажного свитера. — А почему бы нам не поехать к твоим друзьям, Лизонька. У тебя миллион друзей в округе.

На обочине дороги стоял высокий, длинношеий цыпленок с желтым клювом, вид его был сосредоточенный и неподвижный. Грабор сначала не сообразил, что это живое существо. Он сказал об этом Лизе, но та не слушала.

— Нас никто не приглашал. Мне все надоели, — Толстая ежилась, рассуждала. — Хочу на юг, здесь холодно. Тебе мало меня одной? — Свои чувства она выражала величаво. Она заметила это и с твердостью добавила. — Никуда не поедешь. Со мной поедешь. Ты — мой.

— Мне на юге тоже больше нравится, — согласился Грабор. — Поехали, все равно придется объявлять банкротство. У Фрида есть знакомый адвокат, а у меня кредитных карточек, как у дурака фантиков.

Лизонька набрала скорость и тут же резко затормозила; второй цыпленок, такой же длинношеий и тощий, стоял посередине полосы движения. Останавливаться возможности не было — позади загудел грузовик и неприветливо дыхнул дымом из никелированной вертикальной трубы.

— Какой-то куровоз проехал! — ребячливо закричал Грабор. — Скоро посыпятся гуси, индейки…

— Бедный, что же он будет делать?

— Одичает. Научится воровать и разговаривать.

Пошли мы следом и пришли к отделению милиции, увидели, что он там сидит, сквозь окно, и вернулись домой; думали, что его отпустят. Ждали, ждали, и нет; мы пошли снова туда, но его уже там не было, сказали, что увезли в НКВД. Мы пришли домой, взяли ему позавтракать и папирос пачку с Юлей и поехали в город, в НКВД. Приехали, пошли к комиссару, он посмотрел список и говорит, что Андрей в тюрьме, и я больше ничего не помню. Очнулась на улице на скамейке, и Юля плачет, и какой-то НКВД-шник около меня, дает мне нюхать нашатырный спирт, такой страшный, длинный, как Кащей Бессмертный; наверно, не одну мать с детьми пришлось им приводить в чувство, носил с собой нашатырный спирт. Я взяла себя в руки, и пошли с Юлей к тюрьме, к начальнику тюрьмы, к Зайцеву, и он нам сказал, что он, как и все арестованные, уехал в Ягуповку.

Я осталась одна и поехала с Толей в больницу, доехала до «Цирка», это была моя остановка. Я вышла из машины измотанная, усталая, ребенок мой совсем ослеп. Я поспешила в больницу. Когда пришла в больницу, обнаружила свою сумку пустой, а у меня там был паспорт, справки, которые привез Роман Дмитриевич, и девяносто рублей денег — это было все мое достояние. Я как глянула, что сумка пустая, и первой попавшейся женщине отдала ребенка и пошла искать свою пропажу, и представьте себе, все нашла: и деньги, и справки, и паспорт. Прихожу в больницу, а там шум, что женщина бросила ребенка. Прихожу, объяснила людям, что случилось со мной, они мне говорят, что ребенок уже у глазника. Я пошла к врачу, а там его обступили: у него вместо глаз в глазницах была кровь; что-то сделали и дали капли и таблетки, чтобы я ему давала с грудным молоком. Когда я ехала из больницы, мне сказали, что всех арестованных из Ягуповки увезут 27-го ноября. Я все приготовила Андрею, сшила большой мешок, сложила и пошла в Ягуповку 26-го ноября, все отдала ему, все, что взяла. Деньги и пищу не взяли, записку взяли: просила совета от него, что мне делать, он мне написал: «Решай сама, тебе виднее». Я долго плакала, что делать: у меня корова, картошка, три тонны угля, сено корове. 27-го Андрея этапировали, а меня 29-го меня предупредили в двадцать четыре часа сроку освободить квартиру. Я вышла от них, а из следующей квартиры вышла соседка, я ей поделилась своим горем и попросила найти покупательницу на корову и договорились, она пошла со мной смотреть корову, и взяла, в этот же день продала за семьсот рублей, а дети остались без молока. Лене было восемь лет, Юле четыре с половиной, Гене один год и девять месяцев, а Толе четыре месяца. И я не могла справиться за двадцать четыре часа.

Догнать птичников не удалось, справа по борту проявились знакомые очертания местности.

— Главное — сбить с толку нашу погибель, — подтвердил Грабор, когда они опять проскочили Монтеррей. — Движения должны быть бессмысленны, лишены правды жизни. Все верно, Лизонька. У твоих друзей воняет кошками. И потом эти попугаи, попугаи. У меня аллергия на попугаев…

— Ты знаешь, что ко мне приезжала Ребекка?

Грабор низко усмехнулся.

— На тебя похоже.

— С матерью и сестрой. Она каждый вечер покупала себе несколько шляпок, приходила вся увешанная картонками. Меряла, красовалась перед молодежью, потом сдавала.

— Ну ее к черту. Думаешь, за нами гонятся?

— Гонятся. Кричат, как попугаи. Вкусно! Красиво!

Сквозь хвойную чересполосицу через правое окно автомобиля начал проступать океан. Он бился о расколотые, почти архитектурные пирамиды и круглые лежни сверкающих на солнце скал, которые теряли в полдень свой естественный цвет и только кривлялись друг перед другом своей наготой и первозданностью. Растительность в виде общей зеленоватой желтизны и камышовых цветков с бурыми гильзами на верхушках неохотно скатывалась со склонов: она останавливалась только затем, чтобы не промочить себе ноги.

Волны разбивались о каменные глыбы и обсыпали флору недождевыми брызгами, только гигантские деревья с плоской шапкой на вершинах отторгнутых утесов намекали на глубину произрастания их корней: птица Рух унесла бы это дерево вместе со скалою.

Океан буйствовал, как в момент зарождения мира. Так бы плясало стадо мамонтов, блюющее на китов, так бы флотилии вступали в бой с дирижаблями и облаками. Полоски горизонта менялись своим содержанием, произвольно: то небо, то вода. Вода ударялась о камни и превращалась в дым, летящий навстречу прибою.