– Ну-с, батенька, – начал развязно Перчатников, когда мы втроем уселись у него в кабинете, – что сообщите нам по поводу увиденного?

– Похожа, – ответил я.

– И все-то? – удивленно протянул он. – Нет, ты, Антип Илларионович, посмотри на господина Некляева: «похожа»! А послезавтра на свету, может быть, уже и «не совсем похожа». А послепослезавтра на ощупь будет и «вовсе не похожа». Ты все о премии спрашивал – теперь получишь нечто, похожее на премию! От «похожего», батенька, в обморок не грохаются.

– Лучше бы нам закончить сейчас с этим, – просительным тоном произнес Антип. – Тимофей Бенедиктович неважно себя чувствует, оттого иной раз и высказывается неловко. Завтра и поговорим на свежую голову. Вы как на это смотрите, Тимофей Бенедиктович?

– Завтра… на свежую голову, – повторил я монотонно. – Вы правы – я неловок сегодня. Извините.

В свой номер я вернулся с ощущением, будто слетал на Луну. Меня и не было-то тут всего с полчаса, но эти лунные полчаса вмещали в себя впечатлений на целую жизнь.

Антип начал с того, что принялся меня ругать за расточительность.

– Я ведь вам говорил, что для них и семьсот тысяч пойдет, – выговаривал он мне с досадой, – а вы им еще сотню уступили.

– Не волнуйтесь, – сказал я, – на вашей персональной премии это не отразится.

– Да я ж не о себе, – перешел он в защиту, и было видно, что мое замечание его успокоило.

Мы выпили трижды, прежде чем мне полегчало. Антип тоже заметно повеселел, и мы даже сыграли с ним «Love is here to stay» – без каких-либо изысков, в том изначальном варианте, в каком ее пела Билли Холидей.

Музыка окончательно вернула меня к жизни. Я старался не думать об Агнешке, но стоило мне сесть за инструмент, как она стала обретать плоть и кровь с каждым новым звуком.

Наказ профессора Перчатникова не был выполнен: я не напился до чертиков. Антип ушел, так и не задав ни одного вопроса, а в том, что у него их был полон рот, я не сомневался.

Накинув на себя плед, я вышел на террасу и по привычке глянул вниз, и только тогда понял, что все закончилось. Была глухая ночь, но площадь хорошо освещалась. Я же смотрел в темноту, которая со всех сторон окаймляла небольшой клочок благоустроенной земли, и мне казалось, что и я обложен этой темнотой – и неизвестностью. Меня мучил вопрос: почему я не спешу признать, что Агнешка вернулась? Да и признаю ли я это вообще? Вот что отравляло мое сознание и мешало вдохнуть радость полной грудью. Впрочем, я говорил себе: подожди всего два дня, и все прояснится, а вопрос твой завянет сам собой, лишившись подпитки. Согласись, что сегодня ты видел Агнешку, не кого-то, похожего на нее, а ее саму, потому что нельзя с ы г р а т ь сон, потому что первое чувство всегда истинное и единственно верное. Вечный скептик во мне, зевая, будто бы соглашался, но я то знал, что он долго еще будет колоть мою душу своими сомнениями, и ничего не мог с ним поделать.

Тогда я решил обмануть его и просто побаловать себя воспоминаниями об Агнешке, вплетая в них т у, которая мирно спала теперь в какой-то сотне метров от меня. Поначалу все шло прекрасно: скептик мой подремывал в углу, я целовал Агнешку в розоватую попку, вызывая у пигалицы ненормальный хохот, способный и мертвого поднять из гроба, что, собственно, и происходило вскоре, правда, в совершенно ином формате. Занудный дядька, дремавший с приоткрытым ртом, очухивался, потягивался, извлекая мерзкий хруст из всех членов своего рыхлого туловища, скреб в затылке и говорил, втягивая в себя то и дело сопли: «Так это т а гоготала, а будет ли так гоготать э т а – this is the quiestion!» И вновь я садился в лужу и сидел в ней намеренно долго, словно наказывал себя за что-то и самому не ведомое.

Итак, с мокрой задницей и омерзительным чувством собственной ничтожности я возвращался в действительность и видел перед собой яркое пятно, окруженное беспросветной теменью. Такого я не ожидал. Вероятными казались варианты приятия или неприятия Агнешки, но теперешняя тягомотина и в страшном сне не могла привидеться! То, что происходило сейчас, напоминало приказ командира-дебила своему подчиненному: «Стой там, иди сюда!» Нетрудно было догадаться, кто являлся этим самым командиром-дебилом…

Я выпил еще пол стакана и улегся в постель, надеясь забыться. На этот раз, как ни странно, мне повезло.

Утро, к сожалению, оказалось не мудренее вечера. В голове у меня по-прежнему была каша, да к тому же заветревшая и загустевшая. В какой-то момент даже возникло мимолетно такое ощущение, что с этой кашей мне придется теперь жить до конца дней своих, но через часок-другой настроение как-то само собой (плюс двойной «джонни») улучшилось. Во всяком случае, я начал злиться на Антипа, который явно не спешил ко мне с новостями. Он явился после обеда и объявил, что меня ожидает профессор Перчатников. Сколько я не старался выпытать у него хоть малую толику о состоянии Агнешки, он отнекивался незнанием и бодряческим прогнозом, предельно ясно сформулированном в идиотской песне со словами: «…вся жизнь впереди, надейся и жди!»

Профессор Перчатников был угрюм и даже мрачен. Мне это не понравилось, и я вместо приветствия спросил, еще не присев:

– Что-то не так?

– Конечно, не так, – раздраженно ответил он, гоняя по столу между руками карандаш. – У меня не т а к, а у вас все так. Я доложил правлению о вашей первой реакции, и она всем не понравилась – также как прежде ваши торги. Мне сделали замечание, что смазало общую картину в целом успешной работы.

– А она, действительно, в целом успешная? – поинтересовался я, почувствовав облегчение.

– Да куда уж дальше, – сказал Перчатников, смягчившись. – Пока это, безусловно, наша лучшая работа. Потому и обидно получать тычки.

– Вы ее видели сегодня? – спросил я.

– Что значит «видели»? – удивился неприязненно он. – Я с ней работал почти пять часов.

– И как она?

– Нормально, даже более чем нормально, – ответил Перчатников, медленно описав головой полукружье. – Плачет. Поначалу плакала, когда узнала, что осталась одна, потом – после информации о тридцатилетней коме, а сейчас и горше всего, когда высчитала, что ей теперь сорок девять лет. Смотрите, не начните ее переубеждать. Вам же легче будет.

– А она видела себя в зеркале?

– Пока нет, но скоро увидит и, полагаю, приятно удивится, – сказал профессор. – Вам бы я посоветовал тоже почаще говорить ей о том, что она выглядит, как тридцать лет назад. Здесь вы ни в чем не покривите душой. Покупайте побольше нарядов. Но вы все ходите вокруг да около. Не хотите узнать, спрашивала ли она про вас?

Лицо его приняло то выражение, которое обычно называют снисходительно-насмешливым, и мне пришлось выдавить из себя, по сути, теперь уже риторический вопрос.

– Если за это утро она произнесла условно тысячу слов, то, по меньшей мере, двести пятьдесят из них звучали, как «Тим», – с уже откровенной усмешкой ответил Перчатников. – Где-то я слышал это прозвище, а вот где – не припомню.