– А, это ты Гортензия, the French girl! Та, что хочет покорить своими платьями весь мир!

– Да, это я.

– Ну тогда неудивительно, что ты цитируешь Бальзака!

– Астрид сказала тебе, что я еду в Париж открывать свой дом моды?

Антуанетта кивнула, тонко улыбнувшись.

– «Человек, не видящий в моде ничего, кроме моды, – просто глупец. Элегантность не только не исключает ума и познаний, но, напротив, освящает их»[33]. Опять Бальзак!

– Ты выучила наизусть?

– Нет. Но когда я читаю что-то, что мне нравится, я запоминаю текст.

– А она сказала тебе, что я открыла революционный вид ткани, который полностью изменит всю моду?

Антуанетта опять кивнула.

– Мне нравится слово «революционный».

– Значит, давай работать на меня. Если мы с тобой объединимся, нам не будет преград. С тобой я точно добьюсь успеха. Я назначу тебе процент с прибыли. Ты будешь не просто супермоделью, ты станешь деловой женщиной, богатой и независимой. Весь мир будет у твоих ног.

– Мне наплевать на деньги. И на весь мир у моих ног тоже наплевать. Я не нуждаюсь ни в чем, что не относится к культуре или свободе. Я буду работать на тебя, если мне понравится то, что ты делаешь.

– Но надо же оплачивать твою работу, мы должны составить контракт…

– Разберемся как-нибудь.

– Но ведь…

– Я люблю учиться. Это мое хобби. Я люблю приобретать знания, так же, как другие – заниматься шопингом. Когда ты много знаешь, ты хоть кому можешь заткнуть рот и заслужить уважение. Значит – удиви меня, научи меня тысяче разных новых вещей. Расскажи мне о моде, о роскоши, о королях, о Версале, о Марии-Антуанетте, поведай мне историю первых домов моды, научи разбираться в тканях, в тонкостях стиля, расскажи о подоплеке элегантности, и тогда у нас все получится.

– Да, если так, то… – пробормотала Гортензия, которой было явно нечего сказать.

Она уже лихорадочно думала, откуда ей взять все эти знания.

– Это все, чего я хочу. Ты знаешь, откуда я? Астрид тебе не рассказывала? Я родом не с Парк-авеню, я родом из джунглей. Мне не нужно быть счастливой, я все это мельтешенье вокруг счастья не понимаю, мне нужна настоящая жизнь, с ее взлетами и падениями, ссадинами и шишками. Там, где я родилась, выжить уже было подвигом, особенно если ты девчонка и у тебя нет ни отца, ни дяди, ни старшего брата и ты сводишь с ума одним движением задницы.

Потом она повернулась к Астрид и сказала ласковым, тихим голосом:

– Ты нашла мне такой костюм, чтобы я могла нейтрализовать этого белого коротышку, который хочет навешать мне лапши на уши? Я читала его контракт, он издевается надо мной. Надо его осадить! Мужчины так утомительны, безмозглые козявки, мнящие себя олимпийскими богами. Ты закажешь мне шоколадный десерт, сестренка? Я ужасно хочу есть!

Гэри еще раз посмотрел на часы, и у него перехватило дыхание. Четверть пятого. Меньше чем через три часа он будет на сцене.

Он укрылся в своей хижине в Центральном парке. Он всегда туда приходил накануне каких-то важных событий в жизни. Ноги сами вели его туда, хотя он даже об этом и не думал. Войди он в парк с севера, запада или востока, он с удивлением оказывался сидящим на скамейке в бревенчатой хижине.

«Страшно ли мне?» – спросил он себя, засовывая руку в карман и нащупывая черный галстук, который он нашел в шкафу Гортензии. Он был натянут с помощью двух кнопок и служил вешалкой для ее шейных платков. Он тщательно разгладил его рукой, но кончик упрямо топорщился. Он закрыл глаза и начал повторять партитуру «Весенней сонаты». Он несколько раз подряд повторил первую фразу – она ведь самая важная. Если он ее завалит, все остальное пойдет наперекосяк. Он погрузился в музыку, пальцы вспоминали прикосновения к клавишам, его тело вспоминало движения, он напевал один отрывок за другим, ми, соль, фа, фа-диез, ми. «Открой глаза, представь пустой концертный зал, тишину, которая наполняет его, огромный рояль, опущенные кресла. Один за другим зажигаются огни, нарастает шум, открываются двери, люди входят, рассаживаются». Вскоре ему пора на сцену, он сядет за пианино, рядом с ним встанет Калипсо, грянут первые звуки ее скрипки.

Калипсо.

И в голове его вновь раздался голос Елены: «Тебе не удалось добиться ни капли откровенности за месяц репетиций. Ты ничего не знаешь о ней, и тебя это не смущает. Ты меня разочаровал. Ты такой же, как и все мужчины, а я думала иначе. Откровенность должна быть не менее важна для юношей, чем для девушек».

«А правда ли, что я никогда не задавал вопросы Калипсо? – спросил он себя, пробегая пальцами по коленям. – Да, это чистая правда. Почему же я ни о чем не спрашивал? Ни Калипсо, ни Гортензию, никого вообще? Я довольствовался тем, что жил, день ото дня изучал свое фортепианное искусство, проигрывал в голове ноты, ел мюсли с молоком, обнимал Гортензию. Может быть, я легкомысленный человек? Поверхностный человек? Неужели так важно задавать другим вопросы? Елена явно считает, что это делать надо, она обладает знанием древних и мудрых душ».

Этим утром он получил сообщение от Ее Величества бабушки, она желала ему, чтобы все прошло великолепно в этот вечер. «All the best, my boy»[34].

Смска от Ее Величества бабушки! Она научилась писать сообщения! Она такая милая, она даже может быть лукавой под толстым слоем белой пудры. У них с ней даже есть собственный специальный пароль, она подписывается по-французски «Ее Величество бабушка», а он – «Кот в сапогах». Она подумала о нем, это очень трогательно. Люблю Ее Величество бабушку, очень люблю. «Ей я тоже никогда не задаю вопросов. Она считает это «неподобающим». Она выражается весьма целомудренно, осторожно выбирает слова.

Фортепиано что-то говорит к скрипке, скрипка отвечает фортепиано. А что, если я умею общаться с людьми лишь посредством музыки? Как Шопен, который обращался к Жорж Санд. Выказывал ей свою любовь, свой гнев, свое раздражение.

Почему я никогда никому не задаю вопросов?

Лишь однажды я что-то решился спросить – это было в Эдинбурге тем вечером, когда я встретился со своим отцом. Он мне ничего не ответил и той же ночью застрелился. Но перед этим оставил мне письмо, по которому завещал замок Кричтон. В организме моего отца было множество литров алкоголя. Нашли его на диване в прихожей. Я узнал об этом не сразу и на похоронах не был. А выяснилось все гораздо позже, когда я получил письмо от нотариуса.

Когда я оставил за спиной Эдинбургский вокзал, после этой неудачной встречи в пабе «Лук», я обещал себе никогда больше не интересоваться его судьбой, пусть тонет в своих баррелях пива. Мне и слышать о нем больше не хотелось.