– Жуков, ты циничен.

– А ты стараешься думать сразу и за всех. Вон, помаду подыми, и вообще собирайся, а то жрать охота. Между прочим, трагедии трагедиями, а еда – едой. Нам, шутам, без еды не работается…

Фыркнув, Марта повернулась спиной, наверное, негодование выражала, ну и пусть. Никита лег на песок, вяло подумав, что тот прилипнет к мокрой майке и к волосам тоже и вообще потом спина будет чесаться… ну и ладно, ну и пусть. Зато по небу медленно катились облака, белые, кучерявые, словно нарисованные, и тени от них по земле тоже как нарисованные. А если прикрыть глаза ладонью, то можно поглядеть на солнце, как в детстве, давным-давно…

– Жуков. – Тень легла на лицо. – Жуков, ты что, обиделся?

Никита не ответил и глаза не открыл. Специально. Пусть думает, что обиделся. Марта, постояв, присела рядом и тихо-тихо сказала:

– Не обижайся, пожалуйста. Хотя бы ты… на меня… не обижайся. Ты не шут, я просто так сказала.

Я хотел бы быть шутом,

но не для тебя.

Пусть считают дураком,

говорят – нельзя,

говорят, шутов не любят,

ну никак,

бубенцами украшая

мой колпак.

Говорят – дурак не видит

ничего,

говорят – не будет жизни

у него.

– Прекрати, – Марта попыталась закрыть ладонью рот, но Жуков увернулся и, перехватив руку, опрокинул Марту на песок.

– Ты… Ты…

Я хотел бы быть шутом

и тебя любить,

но расстанусь с колпаком,

стоит попросить…

– Сбился, – пробормотала Марта.

– Ага.

У нее синие глаза, яркие-яркие, и облака в них отражаются, плывут, как по небу, и черные точки зрачков почти исчезли, растворились в синеве, а в уголках желтыми пятнами – солнце. Сразу два солнца.

– Господи, Жуков. – Марта коснулась его волос, стряхивая песчинки, провела подушечками пальцев по щеке. – Ты невыносим, Жуков… ты… ты на ужин успеть хотел.

Да ну его к черту, этот ужин.

«Говорят, что выехать из России теперь невозможно. И письма не доходят. Что же делать? Возвращаться? Я почти решилась, но имела серьезный разговор с отцом, после которого пребываю в задумчивости. Он прав, во всем прав, Людочку не вернуть, а я еще молода, красива, состоятельна, жизнь впереди… так стоит ли рисковать?»

Валентина Степановна ждала в кабинете, сидела, откинувшись на спинку кресла, выражение лица ее было спокойным и даже умиротворенным, правда, это умиротворение моментально исчезло, стоило войти заплаканной – по дороге с девушкой опять случилась истерика – Танечке.

– Мама! – Она бросилась к Рещиной и, уткнувшись в плечо, заревела с новой силой. – Мама… они меня в тюрьму посадят! Они… они…

– Не посадят, милая моя, не посадят, – Валентина Степановна грозно глянула поверх Танечкиного плеча. – Они шутили так. Давай успокойся. Вот так, вытри слезки. Иди умойся. Переоденься. Там в столовой пирожки испекли, с яблоками… вот умница. В ее присутствии говорить не буду, – это уже Веньке адресовалось.

– Ну так мы девушку и не задерживаем. Мы, в общем-то, к вам вопросы имеем.

– Видишь? – Рещина пригладила растрепавшиеся Танечкины волосы. – Они тебя не задерживают. Иди переоденься, посмотри, какое платье мятое, грязное, разве можно в таком ходить?

Когда Танечка вышла, Валентина Степановна одернула халат и, сев за стол, сказала:

– Извините. Вы… вы уже все поняли, так? Наверное, сразу. Наверное, глупо было думать, что выйдет иначе, но… но Танечка родилась такой. Нет, у нее не синдром Дауна, не олигофрения, и… в общем-то, у нее никаких отклонений, она просто дурочка. И, молодой человек, поверьте, это совсем не смешно.

– Простите, – Венька кулаком прикрыл улыбку.

– Танечка – наивный ребенок, который безоговорочно верит всему, что говорят, а когда выясняется, что ее в очередной раз обманули, рыдает. Нельзя ей без присмотра… Господи, о чем я говорю? Как она теперь будет?

– Как-нибудь, – жестко отрезал Венька, присаживаясь по другую сторону стола. – Ну, Валентина Степановна, будем сотрудничать? Смотрите, от того, что вы скажете, многое зависит… вообще, для начала расскажите, почему вы убили Людмилу Калягину. Родственница все-таки.

– Потому и убила, что родственница. – Рещина отвернулась к окну, черты лица ее смягчились, поплыли, потеряв былую жесткость. Стал заметен провисающий подбородок, сеточка морщин на высокой шее, в уголках рта и глаз. Темные, подернутые поволокой, те смотрели со смирением и тоской. Почему-то от взгляда этого Семену стало стыдно.

– Ее мать, Берта, приходилась мне двоюродной сестрой, у нас разница в пару лет, я моложе… когда я во второй класс пошла, Берту в детдом отдали, отец говорил, что она – слабоумная, что ее в специальной школе учить надо, давно туда отдать следовало, но они с мамкой пожалели сироту, подрастили. Только не в жалости там дело было, а в квартире. Район под застройку отвели и расселять собирались, а с сиротой больше льгот и больше жилплощади. Все просто и понятно, особенно теперь, а тогда да, верила… скучала немного. Или только кажется, что скучала? Она ведь странная была, не такая, как другие.

Венька, откашлявшись, строгим тоном попросил:

– Вы по делу говорите, по делу!

– А я и говорю по делу. Берта напрямую к делу относится, точнее, отец ее. Он ведь не русский, он в России работал, а потом уехал, а матери Бертиной, значит, оставил медальон на память. Вернуться обещал, только обманул. Все вы врете! – выкрикнула Рещина и, сунув руку в карман халата, потребовала: – Закурить дайте. Людочка, она же сумасшедшей была, ненормальной, она… но по порядку, я обещала по порядку… сигарету, будьте добры.

Семен протянул свои, и зажигалку дал, и прикурить помог, потому как Валентина Степановна с зажигалкой не справилась, руки ее дрожали, и губы тоже, и сигарета заодно.

– Этот медальон – лев и солнце, дар любви и нечаянного предательства. Вы уж простите за словесные экзерсисы, волнуюсь… а медальон красивый, несчастливый только… ну да, в общем, мама моя, святой человек, поступила по справедливости, передала медальон Берте. Помню, родители еще поскандалили, отец жутко разозлился, продать его хотел, покупателя нашел, ведь золото все же, а тут такое… ну, а мать впервые ему возразила, что, дескать, нехорошо у сироты последнее забирать.

– А Берта передала медальон дочери, Людмиле. – Венька ерзал на стуле, ему не терпелось услышать все, но поторапливать Рещину он не решался. Та же, выпустив дрожащую струйку дыма, спокойно подтвердила:

– Точно. Передала. Вместе с историей о великой любви… А Людочка в любовь не верила… впрочем, опять сбиваюсь. Извините, голова болит от этого всего, да и устала, кто бы знал, до чего тяжело убивать. Воды принесите, будьте добры. Там, в холодильнике, должна быть бутылка. Не волнуйтесь, травиться не буду, да и бутылка запечатана…