Обвинение в шпионаже не было доказано, хотя общественность не сомневалась, что это факт. Люди бросались глубокомысленными замечаниями, мол, дыма без огня не бывает. Макайвера с позором уволили со службы. И два года спустя капитан Макайвер застрелился в маленьком номере ливерпульской гостиницы.

Этот капитан Макайвер был отцом Джона Уилза. А Уилз – девичья фамилия его матери.

Когда с отцом случилась трагедия, Джон Уилз воевал в американской армии в Корее. Факты на фронт приходили отрывочные, зато хватало эмоций. Зная о родственных связях Уилза, его товарищи-пилоты не хотели говорить с ним о деле отца, и он оказался в изоляции. Уилз знал, что ему не доверяли: шутка ли – он считался сыном шпиона, хотя вина отца не была доказана.

Письма матери подвергались цензуре, но в них чувствовалась боль. Одно было ясно: она верит мужу, любит его и останется рядом, несмотря ни на что.

В отношения Джона Макайвера с отцом вмешалась война. Уоррен вступил в британскую армию в 1939 году. Его семья вернулась в Америку, где жила до конца войны. В то время Джону исполнилось десять, и последующие семь лет он общался с отцом только посредством писем. Когда в 1941 году в войну вступила Америка, Уоррен, воспользовавшись своими связями, остался на британской службе. Он хорошо разбирался в бомбах и весь страшный период налетов на Лондон участвовал в самоубийственном деле – обезвреживании упавших на город неразорвавшихся авиабомб. Это занятие требовало стальных нервов и определенного героизма, что могли понять только люди, подошедшие к краю пропасти. Маленький же Джон считал отца самым доблестным из всех людей. Когда же его наградил сам король, он превратился в сознании мальчика в некое подобие героев Джона Баньяна.

В 1947 году семья Макайверов наконец воссоединилась в Англии. Уоррен остался на военной службе, поскольку работу найти было трудно, а в армии его ценили за знания, оказавшиеся полезными, когда началась безумная подготовка к следующей войне.

Уоррен Макайвер был не тем человеком, каким представлял его сын. Тихий, задумчивый, без порыва и блеска, которого ожидал от него Джон. Вместо эффектного поведения на публике, в нем чувствовались искренняя теплота, застенчивая доброжелательность и стремление понять сына, которому после восьми лет разлуки трудно было приспособиться к отцу. Они вместе бродили по Лондону. Ездили за город на рыбалку. И сблизились, не обсуждая словами свои отношения. В черные дни в Корее, когда стали просачиваться сведения о процессе Уоррена, Джон снова и снова напоминал себе, что не встречал более любящих и подходящих друг другу людей, чем его мать и отец. В то, что Уоррен Макайвер изменил жене, трудно было поверить. Но война творит странные вещи с людьми. Джон знал ребят из эскадрильи, которые хранили фотографии жен и маленьких детей, но их все равно тянуло на романтические приключения, совершенно немыслимые в мирное время.

К тому времени, когда срок военной службы Джона подошел к концу и он, демобилизовавшись, уехал в Англию, шумиха вокруг дела Уоррена Макайвера утихла. Джона поразило то, что он увидел. Родители жили в маленькой дешевой квартирке на юге Лондона. Изгнанный из армии, Уоррен не мог удержаться ни на одной работе – его выгоняли прежде, чем он успевал серьезно взяться за дело.

– Такое впечатление, что кто-то его преследует: ждет, пока он что-нибудь найдет, и захлопывает капкан, – говорила мать.

Макайвер измучился, выглядел физически больным. Когда встречался взглядом с сыном, быстро отводил глаза. Джону не удавалось его убедить, что он ему верил. Трудность заключалась в том, что отец не обсуждал с ним процесс. Лишь однажды, разозлившись почти до слез, воскликнул:

– Ты должен воспринимать меня таким, каков я есть. Мною тысяча раз отвергнуты обвинения. Нет смысла снова повторяться.

Потом наступил момент, когда Уоррен Макайвер принял решение, не поделившись с женой и сыном. Он больше не мог жить. Им сказал, что в Ливерпуле появилась возможность получить работу. Почему отец выбрал этот город местом, где умереть, Джон так и не узнал. Накануне отъезда в Ливерпуль, чтобы «там все разведать», Уоррен пригласил сына пройтись по знакомым местам Лондона.

Они шли молча. Лишь иногда Уоррен показывал на дом или пустырь, где в прежние времена ему пришлось обезвреживать готовые взорваться бомбы. Наконец, усталые и голодные, они завернули в маленький паб на окраине. И там, за кружкой пива, холодным мясом, сыром и хлебом, Уоррен Макайвер рассказал свою историю сыну. Все произошло само собой.

Джон, лихорадочно пытаясь найти тему для разговора, хотя на уме у обоих была одна мысль, не затронутая в их беседах, указал на так и не залеченные шрамы бомбардировок на улицах Лондона, отметил:

– Трудно понять, как пережившие войну люди могут позволить повториться этому опять. Пережив такое, верят каждому слову политиков и бюрократов, а те тянут их в новую войну.

– Правда – забавная штука, – отозвался Макайвер. – Я привык считать, что в ней есть материальное. Говорил, что воздвигнут памятник Нельсону, и не сомневался в истинности этого утверждения. Но русские переписали историю, и что для нас ложь, для них правда. Может, и наши историки когда-нибудь в прошлом проделали то же самое? Правда не абсолютна – это то, во что мы верим сегодня. И не важно, основана она на исторических фактах или нет. – Он набивал старую почерневшую трубку из пластмассовой табакерки. – Я должен был знать. – Это было сказано с такой мукой, что Джон сам ощутил боль.

Но сдержался и промолчал. Впервые с тех пор, как вернулся домой, почувствовал, что отец готов говорить. Но с первых слов Макайвера показалось, что он уходит в сторону.

– В сорок пятом, – начал он, – я носился по городу, спеша туда, где находили неразорвавшиеся бомбы. Буквально выслушивал их в стетоскоп, откручивал чувствительные взрыватели, понимая: стоит кашлянуть, и отправишься в вечность. Нервное занятие, Джонни. Особенно если мало времени на отдых. Я успокаивал себя выпивкой.

Однажды вечером бомба угодила в отель «Брансуик-Хаус». Пока продолжались налеты, каждый выполнял то, что требовалось в данный момент. В тот раз я вместе со спасателями держал пожарную сеть под окнами отеля, чтобы люди могли прыгать в нее. Мне было видно, как мужчина в окне на третьем или четвертом этаже дрался, словно ненормальный, с женщиной с двумя детьми – отталкивал их от окна, чтобы прыгнуть первым. Когда мы поймали его в сеть, я узнал этого человека. Это был Обри Мун – знаменитый писатель и военный корреспондент. Вспомнил его по фотографиям в газетах и кинохронике. Женщине с детьми удалось спастись, прежде чем рухнуло здание. Но не благодаря Муну.

Впервые в жизни Джон услышал в голосе отца такую ненависть при упоминании имени Муна.

– Когда через неделю я был свободен от дежурства, – продолжил Макайвер, – в нашей офицерской столовой в качестве гостя объявился Мун. Он был очень популярен. Люди во всем мире пускали за завтраком слезу, читая репортажи отважного лондонца, выполняющего свою работу в то время, когда на город почти каждую ночь с неба сыпалась смерть. Достойный материал, берущий за живое. Наш командир попросил Муна сказать несколько слов. И тот заговорил о разрушении «Брансуик-Хауса». О героизме спасателей и, скромно, о своем собственном – как вытаскивал из огня людей. – Макайвер перевел дух. – К тому времени я порядочно набрался. И хочу тебе сказать, Джонни, в войну мы не любили фальшивых героев. Я встал и рассказал все как было. Признаю, невежливо, но мне было наплевать. Меня воротило от того, как он себя восхвалял. Ведь я-то знал, что он трус. Мун выглядел жалко. Публично меня за это осудили, а втихаря командир одобрительно похлопал по спине. Я, разумеется, понимал, что не приобрел друга. Но не мог представить, что заполучил врага, у которого достаточно влияния и денег, чтобы преследовать меня до смерти – моей или своей.