Ивашка выпрыгнул из ладьи, как только она поравнялась с пристанью. Ох, и важным же было его дело! Так спешил, так торопился он в Елец, что не стал дожидаться товарищей. Как есть, босой, с лаптями, висящими через плечо, побежал по стёжке прочь от берега.

– Одно слово: смерд… – буркнул Никита. – Туда ему и дорога.

* * *

И зачем только Прохор предложил срезать путь от пристани, идти по узким проулкам, а не по широкой улице! Оставив коней на попечение Никиты и пешими пробираясь между заборами, ватага задирала головы, высматривала колокольню, но проулки снова и снова уводили в сторону от цели. Наконец узенькая улочка выплюнула троих бедолаг на шумную, ярко освещённую осенним солнышком базарную площадь. Говорливая толпа тут же разделила товарищей, развела на стороны. Прохор лишь успел шепнуть Якову, чтоб тот не забывался и за пару часов до заката спускался бы к реке.

Торжище бурлило квасом, сочилось медом, благоухало калачами. Русобородые лоточники торговали лентами, бусами и прочими девичьими радостями. Речники с загорелыми, обветренными лицами предлагали всем желающим прикупить рыбки. Их товар трепетал и серебрился в огромных, выдолбленных из цельных дубовых стволов корытах. Смуглолицые, чернявые степняки привели немалые табуны полудиких коней, пригнали стада упитанных овец. Жёны степняков, одетые почти так же, как и мужчины – в шаровары, халаты и остроконечные шапки с меховой опушкой, понукали волов, запряжённых в крытые войлоком кибитки о двух колёсах, и смотрели на москвичей тёмными, будто уголья, глазами. Возле кибиток, уже нашедших, где приткнуться на торгу, ползали дети, играя с собаками, а круторогие волы задумчиво жевали жвачку, безразлично взирая вокруг. С кибиток кочевники торговали шестяными коврами и шёлковыми тканями. У степняков имелись и благовония, но больно дорого за этот товар просили, не подступиться.

Яков бродил между рядами, всматриваясь в многоликую толпу. Да, это не Москва. Сам-то городишко и невелик, и часто разоряем, а народу на ярмарку съехалось видимо-невидимо. Яков нашёл и оружейный рядок. Щиты да ножи – более ничего. И нигде никаких невольников, ни единого человека, ни следа эдакого греха. Видел мельком и князя Елецкого Фёдора Ивановича, но отвел глаза – вдруг да узнает? Яков купил зачерствевший калач и теперь упрямо грыз его, пытаясь получше рассмотреть и внутреннее убранство степных повозок, и смуглых хозяек, многие из которых отличались от мужей разве что длинными косами, в которые были вплетены и ленты, и шнурки, а кое-где на шнурках позвякивали странные монеты с дыркой посередине.

Заслышав знакомые нестройные звуки гусли-бандуры, Яков отправился туда, где за высоким забором высились палаты елецкого князя. Перед палатами, на поросшей чахлой травкой площади под улюлюканье и гогот разноплеменной толпы танцевал и кувыркался огромный медведь. Прохор, сидя на траве, уже вполпьяна оглушительно бренчал на своем странном музыкальном инструменте разудалую плясовую мелодию. Медвежий поводырь, огромный черноусый и широкомордый детина, показался Якову знакомым. Не москвич ли? Рядом с поводырём и его медведем вертелся мужичок – не мужичок, а странное лопоухое существо, сплошь заросшее серым волосом. Ноги у существа были кривые и короткие. Руки – тонкие и свисали ниже колен. Морда – остроносая, страшная и тоже на удивление знакомая. Но не понять-разобрать, православный ли то христианин или безбожник. Как ни засматривал Яков в открытый ворот его полотняной рубахи, пытаясь углядеть нательный крест, так ничего и не углядел, кроме густой серой шерсти.

Так и продолжалась бы пляска до темноты, а в котомку к медвежьему поводырю летели бы подачки: мелкие монетки, яички, орехи – кому чего не жалко – но тут явился Севастьян Бессребреник. Он детина дурной, но послушный – не приложился в тот день к жбану с ядрёным хмельным мёдом. Трезвым ходил по елецкой ярмарке, сопровождаемый Ивашкой-поселянином и его неумолчным нытьем, и так дошёл до площади перед палатами елецкого князя.

– Гляди-тка! – Ивашка аж присел. Поселянин оттопырил чумазый палец. Он судорожно хватал ртом воздух, и тощая глотка его исторгала одни и те же глухие звуки:

– Вяхирь… разбойник… Вяхирь… разбойник…

А медведь и ревел, и кряхтел, и кувыркался под дружные хлопки развеселившихся ельчан. Меж тем волосатый и кривоногий мужичонка бегал вдоль рядов, собирая подачки, горбясь, склоняясь чуть не до самой земли. Странной показалась Якову его побежка, будто норовил он встать на четвереньки и носиться так, подобно псу или поросёнку. Внезапно над самым Яшкиным ухом послышался гневный шёпот Севастьяна:

– Тишила… Он ли, крысёнок? Ах, где ж моя сулица![50]

И Севастьян во всю прыть подался к реке туда, где Никита сторожил их коней, туда, где у дощатой пристани приткнулась их ладья. В это время Ивашка-поселянин наконец-то нашел в себе силы возопить:

– Вяхирь, Вяхирь – грабитель! Держи вора! Он по сёлам девок крадёт, да в Орду продаёт!

– Который тут Вяхирь? – всполошился Прохор.

– Он, он! – кричал Ивашка, тыча пальцем в черноусого обормота.

Прохор отложил в сторону гусли-бандуру. Тяжко вздыхая, с немалым трудом он поднялся на ноги. Прохор был не слишком велик, но силу в руках и крепость в ногах имел немалую. А ныне хмель разогнал в его теле кровушку. В ушах его мохнатых продолжали бренчать серебряные гусельные струны. В глазах его возвышался, подобно утёсу, поднявшийся на задние лапы огромный бурый медведь, а рядом ухмылялся черноусый поводырь, тоже немаленький.

– Ты ли Тишила Вяхирь? – вяло спросил поводыря Прошка.

– Не-а, не я, – ответил тот.

Пока Прошка рассматривал черноусого громилу, Севастьян вернулся на площадь с сулицей своею да с Никитой впереди.

– Где он? – зарычал Никита.

Ивашка-поселянин и Севастьян совокупно указали на черноусого.

– Эгей! Да вы сговорились! – зарокотал Тишила. – Да не я это! Говорю же вам – не я!

– А вот я тебе щас как вдарю – мигом в себя вернешься! – угрожающе произнес Севастьян, поигрывая сулицей.

– Оч, Тошнило! – внезапно сказал медведь. – Гей оч!

– Чего это! – фыркнул Вяхирь. – Это мне-то бежать? Да я Севку бил не единожды. Как там ребра-то твои зажили? Тогда заново тебе их сокрушу.

Вяхирь ярился, аж приплясывал, но Севастьяна близко к себе не подпускал. Потихоньку пятился к кибитке, запряжённой снулыми волами, а там стояла привязанная к задку лошадь, которую уже принялось отвязывать кривоногое, длиннорукое и заросшее серой шерстью создание.

– Поди сюда, Вяхирь, – ревел Севастьян. – Начищу рыло по старой памяти! Куды!? Куды подался!? Зачем мне седало твоё мягкое? Ты мне рыло, рыло подставляй! Эх, лети ты, моя суличка! Я тя щас кулаком сокрушу!

– Оч, Тошнило! – ревел медведь.

В немом изумлении Яков смотрел, как сдирает с себя ярмарочный плясун медвежью шкуру, обнажая смуглые, изрисованные татуировками плечи и грудь. Ну и дела! Ну и рожа! Глаза-то у медведя оказались узкие, будто щёлки, усищи длинные, жидкие, как у таракана, а бородёнка неказистая, на соплю чернющую похожая. Башка была бритая и тож разрисованная в разные прекрасные цвета. А огромен-то медведь, а ручищи-то у него! Ладонь больше, чем тарелка. Как же такого побороть?