Я питал к нему особое отвращение. Он сделал антикоммунизм, которому я посвятил свою жизнь, делом тупой, грубой, орущей и невежественной толпы, чем отпугнул и без того ненадёжную аудиторию интеллигенции, в которую глубоко втравлен страх перед дракой. Для них жесткий, агрессивный, крикливый и брызгающий слюнями генерал был ещё одной причиной забыть о долге и растерять мужество, так что Уокер не волновал никого с коэффициентом интеллекта свыше сотни.

Была и более глубокая причина, чисто политическая, так что тут я последую неокритицизму и не скажу ни слова более о множестве неприятных черт и вульгарности генерала. Будучи отделённым от психологических, исторических и стилистических нюансов, его понимание антикоммунизма было враждебным как лично моему, так и в целом нашему. Он исповедовал чисто мужской подход к доминированию через развязывание военного противостояния и победу в нём — если таковая придёт. То, что в этом столкновении погибнут миллионы, его не заботило. Его методом был железный кулак в железной перчатке, а доминирование, разрушение и порабощение он почитал за высшую и чистейшую форму триумфа.

Наш подход был абсолютно иным. Мы не желали большой войны, обмена ядерными ударами по всему глобусу, мрачных куч трупов, обломков и ядовитого воздуха, к которым привёл бы этот крестовый поход. Мы понимали, что для победы над коммунизмом нам следует сотрудничать с умеренно левыми движениями и предлагать реальные альтернативы миллиардам людей, стремящимся к свободе от колониализма, империализма и капитализма. Мы сражались в суррогатных войнах, если хотите — в культурных войнах. Мы поддерживали социалистические партии по всей Европе, спонсировали левацкие литературные журналы, такие, как «Encounter», чтобы сосватать интеллигенции наш более приемлемый подход, мы продвигали американский джаз и экспрессионизм, поскольку они были способами обратить сердца и умы населения всего мира к нашим мягким уговорам. Если же нам и придётся прибегнуть к силе, то это будут не пять тысяч танков «Паттон»[156]Двадцать четвёртой дивизии, схлестнувшиеся с Т-54[157]в новом, гораздо более трагичном Курском сражении теперь уже на полях Фульдского перешейка и не новые версии «Толстяка» и «Малыша»,[158]несущие геноцид половине мира. Это будет переворот тут, профсоюзная стачка здесь, на крайний случай пуля наёмного убийцы. Мы были агентами влияния, подстрекателями, политическими инженерами и лишь с большой неохотой — снайперами. Мы не были солдатами.

«Так в чём дело, Уин?»— выкрикнул кто-то.

«Вот в чём вопрос. Следует ли мне: а) сдать этого парня в полицию Далласа или… б)» — Уин, мастер комедии, сделал паузу— «купить ему коробку патронов?»

Можете представить себе, каким хохотом взорвались собравшиеся — но никто не смеялся громче чем тихоня Хью, растянувшийся на софе и потягивавший джин-тоник, пожёвывая соломинку и участвуя во всеобщем веселье.

Я понял, что знаю ответ на дилемму Уина. Я бы купил Ли-такому-сякому новую коробку патронов.

В те дни всё было иначе. Новое здание пахло краской, свежей шпаклёвкой и оконной замазкой: ему ещё только предстояло приобрести свойственные старым бюрократическим гнёздам черты: жирные пятна в тех местах, куда поколения сонных клерков прислоняли бы свои головы и протёртый обувью линолеум, туалеты и раковины ещё не текли, не воняли и не были заляпаны бог знает чем, из швов ещё не выпала замазка, а лампочки пока не потускнели и не перегорали в самый нужный момент. Нет, от нового комплекса зданий пахло превосходно, веяло синхронностью с Камелотом и весь он символизировал окончательное и официальное оставление недавнего провала, залива Свиней, в прошлом. Всё было выдержано в бежевых тонах, полы устелены коврами, а в освещении использовалось чудо техники — лампы дневного света, заливавшие нас строгим и новомодно комфортным светом научной истины.

Выглянув из кристально чистых окон без малейших пятен, вы увидели бы кругом зелень деревьев вирджинского пригорода — водопады листвы, пышные и бескрайние. Насколько мне помнится, в Камелоте нечасто шёл дождь. Из части смотрящих на север окно можно было разглядеть ширь Потомака, а в солнечные дни, коих было большинство, водная гладь синела отражением неба над ней. Все эти деревья, прогулки, свежесть, спелость и зрелость, хорошее настроение и дух на высоте, живость, сила, энергия, напор и отвага служили идеальным фоном моего предательства в гнуснейшей, отвратительнейшей и успешнейшей разведывательной операции в истории как Земли, так и других планет.

Мне нужно было добыть запись и узнать, кем был Ли-какой-то, и сделать это было несложно. Спустя несколько дней, на следующей рабочей неделе я отправил Уину Стоддарду бессмысленную, но «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНУЮ. ТОЛЬКО ДЛЯ ЧТЕНИЯ» папку с пометкой на обложке, что требуется его вклад в намечавшийся проект. Не помню уже, что там было, однако же я знал, что даже с мелодраматической пометкой на обложке Уин всё равно засунет папку в ящик стола на несколько дней, пока наконец не уделит ей внимание. Подождав день и затем, идеально рассчитав время, я перехватил Уина по пути к лифту в четыре минуты шестого вечера среды. Из скорости его шага — я не шпионил за ним, нет! — было ясно, что он спешит.

— Уин, слушай… извини за беспокойство, но тот отчёт что я отправлял тебе— ты проглядел его?

— Пока нет, Хью, прости. То да сё… дела.

— Мне бы его в дело пустить. Отдай его мне, а я передам следующему в списке. Если Корд соберёт встречу насчёт него, я тебе всё изложу вкратце.

— Конечно, Хью. Первым делом завтра.

— Чёрт, мне его нужно человеку Уизенера передать сегодня…

— Ладно, я спешу… — он улыбнулся, пошарил в кармане и достал связку ключей. — Вот, маленький, открывает выдвижной ящик. Сам поройся, ключи отдай мне завтра. У меня коктейль с сенатором в армейско-флотском клубе, а я опаздываю уже.

— Молодчина, — сказал я и обменялся с ним одним секретом, который я в этом отчёте не раскрою — рукопожатием «Череп и кости».[159]

Как я и сказал — легче лёгкого. Безопасность в то время заключалась в жестяном выдвижном ящике с замком за двадцать два цента. Не было компьютеров, карт с магнитной полосой, следящих видеокамер — в наших бежевых коридорах ничто не напоминало о войне, нападении или разведке: в большом, сумбурном офисе могли бы работать страховщики, журналисты или служащие, выдающие автомобильные права. Шпионской атмосферы тут нет и не было. В докомпьютерную эру у нас даже электрических пишущих машинок не было: всё было на бумаге, и этим топливом мы кормили пламя холодной войны.

Уин, будучи старшим сотрудником, сидел в офисном кубике с тремя стенами, что облегчало и без того нехитрую задачу. Рядом слонялось лишь несколько коллег, не заинтересовавшихся моей знакомой фигурой, так что я открыл выдвижной ящик, нашёл свою папку и забрал её, после чего открыл ещё два ящика, во втором обретя то, что искал: «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ДЛЯ ЧТЕНИЯ»— гласил бессмысленный кривой штамп над названием «РАСПЕЧАТКИМЕХИКОСОВЕТСКОЕ ПОСОЛЬСТВО» и ссылкой на исходную папку, RPK-4556-113M. Я прикрыл документ своим собственным, запер всё как и было и вернулся к своему столу, засунув найденное в брифкейс для того, чтобы как следует изучить дома, но успев в первый раз увидеть имя, за короткий миг оставившее неизгладимый след в истории. ЛИ ХАРВИ ОСВАЛЬД.