Когда катер перевернулся, почти все оказались в ловушке под ним. Я не видела, чтобы многие вынырнули. Может, двое или трое, и они опять сразу же ушли под воду. А потом все кончилось. Только я одна цеплялась за арку моста, а неподалеку дном кверху плавал полицейский катер. Дно у него было оранжевое и блестящее, и, наверно, оно высовывалось из воды сантиметров на пятнадцать в середине. Через катер перекатывались волны, и его начинало относить течением.

Рев толпы на мосту стал громче, и все больше людей стали падать в воду поблизости от меня. Я подумала, что если ничего не сделаю сейчас же, то мне конец. Я стала бить лбом по рукам, пока пальцы не отцепились от моста и я оттолкнулась в воде к перевернутому катеру. Я уже начала тонуть, когда мне удалось за него схватиться. Руки заскользили, и я подумала: «Ладно, значит, конец», но потом мне повезло, потому что пальцы зацепились за гребной винт. Я вытащила себя из воды и легла на живот на дно катера, а вокруг меня со всех сторон плескалась Темза.

Меня несло течением весь день, пока не стемнело, и никто не пришел мне на помощь. Наверно, и без меня забот хватало. Я так замерзла, это было мучительно. Большую часть времени я лежала с закрытыми глазами, потому что невыносимо было смотреть на трупы, плывшие по реке вместе со мной.

Один раз, когда я все-таки открыла глаза, прошло уже несколько часов, и я проплывала под Саутворкским мостом, а солнце садилось, совершенно больное и желтое, за Щитами надежды. Крик чайки заставил меня открыть глаза. Между моей лодкой и закатом плыло тело какого-то азиатского паренька лет шестнадцати-семнадцати. Он был в полуметре от меня и плыл лицом вверх в униформе «Макдоналдса». Серые полиэстеровые брюки, бордовая рубашка с короткими рукавами и бордовая бейсболка. Чайка засунула голову под козырек бейсболки, чтобы выклевать ему левый глаз. На мальчишке был значок, там было написано: «Привет, меня зовут НИК, чем я могу вам помочь?» На значке у него было две из пяти поощрительных звездочек, и они блестели на закате.

Кажется, потом я заснула. Скверный был сон, потому что каждый раз, как я засыпала, я чувствовала, что пальцы отцепляются от катера, и я опять просыпалась. Наверно, это продолжалось несколько часов, пока я не открыла глаза окончательно, потому что мой катер обо что-то ударился, и я почувствовала толчок. Было темно, и что-то здоровенное нависало надо мной. Я закричала и подняла руку, чтобы отпихнуть от себя эту темную штуку, но потом поняла, что это Тауэрский мост. Был отлив, и мой катер застрял на грязной отмели на северной стороне реки.

Я соскользнула с катера в мягкую болотистую грязь. Эта грязь была позором города. Она была одного возраста с Лондоном, и я клянусь, она воняла болезнями, названия которых люди забыли лет пятьсот назад. Весь город построен на чумных могилах и логовах убийц, и я погрузилась в нее по самые бедра, и меня стало рвать, и я плакала, а потом меня опять рвало. Когда меня уже не могло больше рвать, я побрела по грязи до каменной стены берега. Там была лестница из ржавых железных обручей, и я стала по ней карабкаться. Мне приходилось то и дело останавливаться. Я очень замерзла и устала, к тому же я никогда не была спортивной.

Я вылезла наверх прямо у лондонского Тауэра. Кругом стояла тишина. Поблизости никого не было. Я потеряла туфли в реке и шла босиком по брусчатке, обнимая себя руками. Я так замерзла, что меня трясло, как нашу стиральную машину во время отжима. Я прошла мимо высоких стен Тауэра, вся в вонючей грязи. Черные крысы пищали и удирали из-под моих ног. Фонари не горели, стояла темень, хоть глаз выколи. Дождь перестал. В облаках показались просветы, где проглядывал растущий серпик луны и очень яркие звезды.

Я шла как можно быстрее, чтобы согреться. Я не поднимала головы. Я не видела, куда ступаю, и пыталась не наступить на что-нибудь гадкое. Слышно было, как сквозь рокот вертолетов звонят колокола. Вертолеты были по всему небу, а один спустился над Тауэром. Он летел за мной вдоль улицы, и его прожектор светил на мокрую брусчатку. Я прижалась к стене Тауэра и смотрела, как двигается кружок света по тому месту, где я шла. Он двинулся дальше по улице и остановился, потому что в луч прожектора попал какой-то парень.

Он был голый, и его кожа отсвечивала в луче голубовато-белым. Молодой парень, лет двадцати, и по нему текла кровь. Кровь текла у него изо рта, и было ясно почему: потому что он наполовину откусил себе язык и продолжал его жевать. Одной рукой он держал нож для разделки мяса, а другой мастурбировал. Когда он увидел, что попал под прожектор, он посмотрел прямо туда, где я пряталась в темноте, и заорал от ярости. А потом, кажется, кто-то в вертолете его застрелил. Я не услышала выстрела из-за рокота моторов, но я увидела, как у парня из шеи брызнула красная струя, и его тело осело на брусчатку. Он очень аккуратно сел на мертвый зад, одной рукой все еще держась за свои причиндалы. Луч оставался на нем, пока первые крысы не начали перебегать через границы светлого кружка. Тогда вертолет полетел дальше в ночь.

Сейчас я думаю, что тот парень был каким-нибудь психом, который в панике сбежал из больницы, но в то время я не понимала, что происходит. Я подумала, может, всех расстреливают, как его. Тогда я пошла очень осторожно, Усама, и ты не можешь меня винить. У меня ушло целых два часа, чтобы дойти до Бетнал-Грин. Я шла не по улицам, а по тропинкам и переулкам и перебегала через скверы, как лиса. Когда я замечала большие улицы, вдоль них стояли солдаты. У солдат были пулеметы и бронетранспортеры, и я даже видела несколько танков, хотя бог знает зачем они были нужны.

В проулках было еще несколько человек, которые шли домой, но в тот раз никто не попытался меня изнасиловать или съесть, слава богу. Мне стало чуть получше, потому что это были самые обычные люди, как я, в тренировочных и кроссовках, которые старались добраться до дома в комендантский час. Мы смотрели друг на друга в полусвете от вертолетов, и у всех на лицах было одинаковое выражение. Выражение людей, которые проснулись, ожидая одного, а получили совершенно другое.

На Барнет-Гроув, когда я добралась туда, стояла мертвая тишина. Ни одного человека из-за комендантского часа, ни одного огонька, потому что электричество отключилось. Полдюжины машин горели, и никто их не тушил. Расплавленная резина от автомобильных шин текла по сточной канаве вдоль бордюра. Она кипела и пузырилась, как лава во время извержения вулкана, и исчезала с шипением в ливневых стоках. Вонь стояла ужасная.

Сын ждал меня на улице у Веллингтон-эстейт. Он помахал мне рукой.

— Малыш, бедный мой малыш, ты как?

Мальчик заулыбался, залез в горящую машину и сел на голые раскаленные пружины водительского сиденья. Он улыбался мне, а пламя лизало его, и ветровое стекло лопнуло с треском.

Вертолет завис невысоко над дальним концом улицы. Он летел в нашу сторону. Его винты раздували оранжевый огонь горящих машин в ревущий белый костер. Мой сын посмотрел вверх. Он был взволнован. Вертолет приближался. Слышно было его рокот поверх рева пламени. Сын высунул голову сквозь оплавленное стекло пассажирского окна, чтобы посмотреть на него. Вертолет, сказал он. Вертолет, вертолет, вертолет. Ему всегда нравилось это слово.