Эйлин, Джун и их мать тогда еще жили в квартире на втором этаже дома по Бекер-стрит, позади парикмахерской. В комнатах было темно, но имелись и плюсы. Из парикмахерской тянуло свежими запахами мыла и мужского одеколона. По вечерам в квартиру проникали вспышки розовых лампочек из кафе на углу. У матери на обоих глазах была катаракта. Она лежала на диване – величественная даже в такой позе – и раздавала указания. То стакан воды ей подай, то пилюли, то чай. То сними с нее одеяло, то подоткни его. То причеши ей волосы, то заплети косички. А то вдруг она требовала позвонить на радио и отругать дикторов за вульгарную, жаргонную и неграмотную речь. Или посылала в парикмахерскую или бакалейную лавку – высказать претензии хозяевам. Она желала, чтобы старые подруги и приятельницы получали отчеты об ее ухудшающемся здоровье и объясняли, почему не приезжают ее повидать. Вот в такую обстановку Джун и привезла Эварта: посадила его в комнате и заставила слушать. Джун в университете стала специализироваться по психологии, надеясь с помощью этой науки решить проблемы с матерью, а Эйлин для решения тех же проблем выбрала английскую литературу. Усилия Джун приводили к реальным результатам, а Эйлин только утешалась чтением книг, в которых изображались безумные матери, но применить свои знания на практике не умела. Джун представляла мать приятелям без всяких оговорок и извинений, хотя до и после знакомства подробно обсуждала с ними ситуацию. У приятелей возникало ощущение, будто им оказана великая честь. Эварту приходилось выслушивать в исполнении матери длинные, скучные, путаные и попросту лживые истории про их семейство, которое якобы состоит в родстве с Артуром Мейеном, бывшим премьер-министром Канады. Джун объясняла своему подопечному, что тому выпала редкая возможность непосредственно познакомиться с иллюзиями, которые внушает людям определенного темперамента современная тупиковая социально-экономическая ситуация. (Она моментально освоила научный жаргон и потом успешно пользовалась им всю жизнь.) На Эйлин производили большое впечатление те преимущества, которые сестра извлекла из своего образования, ее независимый ученый тон.

– Мне вообще легче, потому что я вторая дочь, – говорила ей Джун в присутствии других. – Я свободна от чувства вины. Вся вина лежит на Эйлин.

И, ощущая на себе доброжелательные, но пристальные взгляды будущих психологов и социологов, Эйлин, уже превратившаяся в серьезную угрюмую старшекурсницу, сгибалась под чувством вины. Она продолжала уныло посещать напрасно выбранные, ненужные ей курсы по литературе. Не радовал и хмурый любовник (Хауи – за этого человека она потом вышла замуж, а позже развелась). В общем, Эйлин беспомощно металась туда-сюда, как летучая мышь при свете дня. И при этом диву давалась, глядя на сестру: как Джун сумела всего за год избавиться от своей подростковой пухлости, от полного неумения говорить, от наивности, зависимости, робости и чувства благодарности? Кто бы мог вообразить, что у нее откуда-то возьмется громкий смелый голос, румянец на щеках и нервное, вечно куда-то спешащее, всегда жаждущее новых ощущений тело? Кто бы мог представить, что она станет такой уверенной в себе? Всего пару лет назад Джун еще писала стихи, читала книги, которые уже прочла Эйлин, и, похоже, подумывала – не пойти ли по пути старшей сестры? Как бы не так.

То, что она не стала подражать старшей, оказалось в высшей степени разумно. Эйлин вышла замуж за Хауи, журналиста со странностями, который бросил ее с маленькой дочерью на руках. Джун же вышла за Эварта и принялась устраивать гнездо. Эйлин никак не могла наладить свою жизнь, она то продиралась сквозь кризисы, то отвлекалась на соблазны. Жизнь Джун, напротив, была распланирована, выстроена, осознанна, эта жизнь была полной. Ничто не могло изменить ее целенаправленного движения. Никаких срывов, никакой хандры. Непредвиденные ситуации были только исключениями, подтверждающими общее правило.

Может быть, и теперь возникла такая «непредвиденная ситуация»?

– Вот смотри, это Дуглас помогал мне сажать на прошлой неделе, – сказал Эварт, указывая на низкорослый колючий куст.

Он произнес имя сына так же, как Джун, – самым обыденным тоном, без запинки. Впрочем, природная деликатность и неуверенность несколько смягчали его решимость, и она пугала не так, как железная твердость Джун. Он заговорил о японских садах. Рассказал, что некогда в Японии существовали строгие правила, регулирующие высоту камней, которыми выкладывали дорожки для прогулок. Для императора устанавливалась высота шесть дюймов, а для нижестоящих – пониже, в зависимости от ранга, вплоть до полутора дюймов для простолюдинов и женщин. Затем он пустил воду.

– Звук воды в японском саду не менее же важен, чем планировка. Вот здесь она должна перелиться, смотри. Получится что-то вроде миниатюрного водопада, разделенного скалой. Все выполнено в определенном масштабе. Возникает удивительный эффект: если смотреть только сюда, и никуда больше, то через некоторое время покажется, будто ты глядишь на настоящий водопад и видишь реальный пейзаж.

Он принялся рассказывать о том, как подведена вода, – о системе подземных труб. Чем бы Эварт ни занимался, он всегда входил во все тонкости и пылал энтузиазмом. Казалось, он знает даже больше тех, кто посвятил подобному делу всю жизнь. Возможно, это происходило оттого, что у него самого не имелось такого важного занятия: ему не надо было зарабатывать на хлеб.

Значит, для них несчастье – только случай, непредвиденная ситуация? А почему бы и нет? Случай продемонстрировать и проверить те ценности, которыми мы живем. Эварт и Джун обязательно подчеркнули бы, что придерживаются определенных ценностей. Почему бы и нет? – думала Эйлин, слушая лекцию о трубах, а потом, когда эта тема исчерпалась, лекцию о кустах. А что, было бы лучше, если бы все глядели смерти в глаза, каждую минуту сознавая ее неотвратимость? Но без религии такое невозможно. В том-то все и дело. Если представить, что ее дочь Марго… Эта мысль мелькнула у Эйлин, когда она узнала про смерть Дугласа: ее обдало ужасом – и сразу отпустило. Как если бы Дуглас навлек на себя молнию и тем дал другим детям возможность свободно вздохнуть, хотя и напомнил им об опасности небесного электричества. Марго может сесть в протекающую лодку или в самолет, который выберут угонщики, в автобус со сломанными тормозами. Может зайти в здание, где террористы заложили бомбы. Да, Марго рискует куда больше, чем Дуглас, живший дома с родителями. Но вот, надо же…

Он погиб в автокатастрофе. Три других мальчишки, ехавшие с ним в машине, отделались легкими травмами.

Пухлый мальчик. Сидя в самолете, Эйлин пыталась как следует припомнить Дугласа. Волосы белокурые, длинные, он перехватывал их ленточкой – прямо как его мать. Но увлечений своего длинноволосого поколения не разделял. Измененные состояния сознания, сверхчувственный опыт – все это было не его. Он тяготел к сиюминутному, материальному, интересовался наукой, полетами на Луну, спортом (правда, только как зритель), даже биржей. Был похож на отца страстью к собирательству и педантичностью. Обожал все объяснять. Друзей у него было мало. Гулял один вокруг дома – замкнутый, неприступный, высокомерный, попивая диетическую кока-колу. У Эварта и Джун было принято заполнять выходные и праздники разными мероприятиями для всей семьи. У них имелась своя яхта. Они ходили в походы: поднимались в горы и спускались в пещеры. Катались на лыжах и коньках, а недавно приобрели еще и спортивные велосипеды с десятью скоростями. Эйлин думала, что Дуглас наверняка принимал во всем этом участие – попробуй уклонись, – хотя при его неуклюжей фигуре и склонности к домашней жизни… вряд ли все это было ему по душе. Он посещал экспериментальную школу, которая сильно зависела от финансовой поддержки его родителей. Там исповедовали свободу, там царил культ творческого усилия, – и все это тоже вряд ли было ему по вкусу. Впрочем, Эйлин могла только строить догадки. Сам Дуглас не подал бы виду. Он не был романтиком в душе и не стал бы разыгрывать из себя ни бунтаря, ни скептика.