— Погоди… — Кориолла схватилась руками за голову. — Какое письмо? Какой гонец? О чем ты?

Она ни слова не понимала из бреда пьяного центуриона. Голова шла кругом, перед глазами плыл туман, густой, белый, какой частенько накрывает осенними днями равнину близ Эска.

— Уходи! — вдруг воскликнула она. — Уходи немедленно! Чтоб нога твоя больше не касалась этого порога! Вон!

Валенс, кажется, ни на палец не обиделся.

— Теперь ты знаешь… Поплачь. А потом, если помощь нужна, приходи. Я наперед знал — этот мальчишка свернет себе шею. Даром что юнец, красавчик… А вот поди ж ты. Не жилец был, похож на стеклянный сосуд. А для этих гор надобен сосуд медный.

И он ударил себя кулаком в грудь, свидетельствуя: уж он-то — прочная медь. Но при этом покачнулся, шагнул назад. Мышка воспользовалась случаем, подскочила и захлопнула дверь перед носом центуриона. Задвинула засов. С той стороны вновь стали колотить, но дверь в доме была крепкая.

— Уходи! — закричала Кориолла и в свою очередь ударила кулаком в дверь — изнутри.

Она кричала это «уходи!» пока не охрипла, а когда наконец умолкла, поняла, что там, за дверью, никого нет.

Она прошла к себе, вся дрожа. Села на кровать. Малышка Флорис, полутора месяцев от роду, тихо посапывала в люльке, не ведая, что теперь сирота.

— Я не верю… — прошептала Кориолла вслух. — Он не мог умереть.

В груди была не боль, нет, а страшная пустота. Кориолле казалось, что она много лет уже — целую вечность ждала этого утра и этих слов.

Мышка проскользнула в комнату, села рядом, обняла.

— Что теперь будет? — спросила Кориолла, пока Мышка гладила ее по плечу.

— В долг нам точно ни в одной лавке не дадут, — сказала Мышка.

В этот момент в дверь вновь заколотили.

— Если это Валенс, я его не пущу, — пообещала Мышка и побежала смотреть, кто явился.

Кориолла вышла следом, как неживая.

Мышка распахнула дверь. На пороге стоял Малыш, загораживая чуть ли не весь проход и доставая макушкой до притолоки.

— Кориолла, я слышал… — проговорил он, глядя в пол и не зная, куда деть руки.

— Я не верю! — выдохнула новоявленная «вдова».

— Я тоже. Но… Если что — деньги у меня есть, без помощи не оставлю… Я сейчас на чуток забежал. Только слово сказать. А завтра выходной испрошу у центуриона, и к тебе. Если надо чем помочь…

Кориолла вдруг покачнулась и упала бы, если бы Малыш ее не подхватил.

— Я не верю, не верю… — повторяла она, пока Малыш усаживал ее на скамью в перистиле. — Если бы он умер, я бы точно знала. А так сердце ноет. Знаю — беда. Но не с Гаем, нет. — Она замолчала. Малыш ждал. — Знаешь, я в Дробету поеду…

— Нет, зачем же… Чего это вдруг? — забормотал Малыш.

— Выспрошу у трибуна Требония, что и как.

Кориолла вскочила, готовая мчаться немедленно собирать вещи. Сама не признавалась себе, зачем едет: узнавать о судьбе Приска или бежит от Валенса, от его настойчивого и раздражающего сочувствия.

Малыш несколько мгновений стоял перед нею, потом вдруг сказал:

— Завтра…

— Что?

— Завтра поедем. Я с тобой. Одну не пущу. Добуду отпуск, и в Дробету. Ты права — это ж Приск. И как остальные — надо узнать. Я ни одного отпуска за год не брал.

Кориолла даже не могла дотянуться, чтобы поцеловать его в щеку, и потому ткнулась щекой ему в руку — повыше локтя.

— Ты — настоящий, Малыш. — Слово друг она опустила. Но он и так все понял.

— Вещи собирай, еду там, какую надо… Вино. А я придумаю, что с повозкой… У нас в мастерских три штуки есть. О деньгах не бойся. У меня жалованье почти за год нетраченое. Ты, главное, верь, что старина Гай вернется.

— Я верю.

Февраль 858 года от основания Рима

Дакия, горы Ориштие

Приск спустился к ручью, но переходить не стал, двинулся вдоль потока. Мороз был несильный, тучи, нависая, скрывали склоны. Приск решил двигаться вдоль ручья, плюнув на всякую безопасность. Ноги едва его держали — будто он прошел не две мили, а целых двадцать. Он присел на поваленный еловый ствол. В висках противно пульсировало, и слева под повязкой запускала когти под ребра настырная боль. Он приложил руку к плащу и почувствовал, что тот мокрый. Значит, кровь так и не унялась. Он отнял руку и встряхнул ладонь — алые капли упали на снег, тут же поблекнув, — будто вино разбавили водой. Тот последний мальчишка — он так неожиданно и резво метнулся вперед, а Приск слишком устал… В первый миг центурион даже не почувствовал боли и решил, что фалькс прорезал лишь одежду. Потом, когда после окончания схватки боль вспыхнула, — понял, что ошибся, быстро разделся и, сорвав с одного из даков льняную рубаху, раздергал ее на полосы и обмотал торс. Рана была нехорошей. На счастье, клинок не прошел вглубь, а лишь железным клювом вспорол кожу, но вспорол наискось, и долгий порез теперь обильно кровил. Подобную рану необходимо прижечь, но разводить костер не было времени. К тому же дым наверняка бы привлек погоню. Римские туники Приск надевать не стал — сложил в кожаную сумку вместе с письмом и перстнем легата. Снял с одного из убитых испачканную в нескольких местах кровью рубаху, потом закутался в меховую безрукавку и в дакийский плащ, взял лишь местное оружие и двинулся в путь… Тучи разошлись, выглянуло солнце. Глаза тут же стало резать от нестерпимого блеска снежного серебра.

Похоже, Приск сбился с дороги, хотя ему казалось, что путь верный, что вот-вот трещина ущелья раздастся и откроется заснеженное раздолье большой долины Стрея. Но один ручей влился в другой, а Приск оказался в очередном ущелье, совершенно незнакомом. Наконец он остановился и стал оглядываться, пытаясь отыскать дорогу, долго щурился, глядя на заснеженный склон впереди, — заходящее солнце щедро вызолотило его обманчивой теплотой. Скоро совсем стемнеет. Подумалось про Лабиринт Минотавра. И еще постоянно вспоминалось, как обмякал на его руках Монтан.

Среди деревьев — облетевших на зиму буков и застывших под снежными шапками елей — виднелись террасы с жилыми домами, кое-где вился слабый дымок над засыпанными снегом драночными крышами. А еще выше и правее высилась жилая башня. Основание, в высоту не меньше пятнадцати футов, было сложено дакийской кладкой из известняка, и только на уровне второго этажа шел кирпич, под самой крышей устроена была смотровая площадка. Наверняка здесь жил какой-то знатный пилеат.

Приск и сам не знал, почему направился к башне, а не к бедным деревянным домикам. Наверное, подумал, что выдавать себя за дака будет одинаково сложно как в хижине бедняка, так и в жилище аристократа, несмотря на переодевание и длинные волосы. Так уж лучше пытать счастья в просторном жилище.