Было уже больше девяти часов, а Далглиш и Мастерсон все еще сидели в кабинете. Прежде чем отправиться на покой, им предстояло еще часа на два работы: проверить и сравнить показания, постараться найти несоответствия, за которые можно было бы уцепиться, составить план действий на завтра. Далглиш решил оставить Мастерсона продолжить начатую работу и, позвонив по внутреннему телефону в квартиру главной сестры, спросил, не может ли она уделить ему двадцать минут. Вежливость и благоразумие требовали, чтобы он держал ее в курсе дел, а кроме того, была еще одна причина, чтобы увидеться с нею, прежде чем он покинет сегодня Дом Найтингейла.

Ожидая его, она оставила дверь квартиры открытой, и он сразу прошел по коридору к гостиной, постучался и вошел. И сразу попал в царство покоя, тишины и света. И холода. В комнате было на удивление прохладно. В камине горел яркий огонь, но его тепло едва ли доходило до дальних уголков комнаты. Пересекая гостиную навстречу хозяйке, он заметил, что она одета соответствующим образом: коричневые вельветовые брюки, сверху — светло-бежевый шерстяной свитер с высоким воротом, рукава свитера подвернуты, обнажая хрупкие запястья. На шее шелковый шарфик ярко-зеленого цвета.

Они сели рядом на диван. Далглиш заметил, что она работала. У кофейного столика стоял, привалившись к ножке, открытый портфель, а на поверхности стола были разложены бумаги. На камине стоял кофейник, и уютный запах теплого дерева и кофе наполнял комнату.

Она предложила ему кофе и виски, но больше ничего. Он согласился на кофе, и она встала, чтобы принести вторую чашку. Когда она вернулась, налив ему кофе, он сказал:

— Кажется, я говорил вам, что мы нашли яд.

— Да. И Гиринг и Ролф заходили ко мне после разговора с вами. Это означает, как я полагаю, что все-таки было совершено убийство?

— Думаю, что так, если только Фаллон не спрятала эту жестянку сама. Но это кажется маловероятным. Создание нарочитой таинственности вокруг самоубийства с помощью предмета, причиняющего максимум беспокойства, было бы характерно для эксгибициониста или неврастеника. По-моему, эта девушка не принадлежала ни к тем, ни к другим, но мне хотелось бы знать ваше мнение.

— Я согласна с вами. Я бы сказала, что Фаллон была, по сути, рациональной личностью. Если она решила наложить на себя руки, значит, были какие-то причины, которые показались ей тогда основательными, и, думаю, она оставила бы короткую, но ясную записку, объясняющую эти причины. Очень многие самоубийцы кончают с жизнью, чтобы причинить неприятности другим людям. Но не Фаллон, она не такая.

— Я бы тоже так сказал, но мне хотелось спросить кого-нибудь, кто действительно знал ее.

— А что говорит Маделин Гудейл?

— Гудейл считает, что ее подруга наложила на себя руки; но мы с ней беседовали до того, как нашли никотин.

Где — он не сказал, а она не спросила. Он не был намерен говорить кому-либо в Доме Найтингейла, где именно найдена жестянка. Ведь один человек наверняка знал, где она была спрятана, и, если повезет, мог нечаянно выдать свою преступную осведомленность.

— У меня еще один вопрос, — продолжал он. — Мисс Гиринг говорит, что вчера вечером она принимала у себя гостя; говорит, что провожала его через вашу квартиру. Вас это не удивляет?

— Нет. Я оставляю квартиру открытой, когда уезжаю, для того, чтобы старшие сестры могли пользоваться черной лестницей. Это дает им хотя бы иллюзию уединенности.

— Разумеется, за счет вашей собственной?

— Думаю, понятно, что они не заходят внутрь квартиры. Я доверяю своим коллегам. А даже если б не доверяла, здесь нет ничего, что могло бы представлять для них интерес. Все деловые бумаги я храню в своем кабинете в здании больницы.

Конечно, она права. Здесь нет ничего, что могло бы представлять интерес для кого-то, кроме него. Несмотря на определенную оригинальность, гостиная была почти так же незамысловата, как и его собственная квартира над Темзой, в Куинхиде. Может быть, именно поэтому он и чувствовал себя здесь как дома. Ни фотографий, которые наводили бы на досужие размышления; ни письменного стола, забитого уймой ненужных мелочей; ни картин, которые выдавали бы вкус их владельца; ни приглашений, которые говорили бы о разнообразии или даже просто о существовании светских увлечений хозяйки. Он всегда держал свою квартиру запертой: невыносимо было бы думать, что посторонние могут без спроса войти или выйти оттуда. Но здесь он видел даже большую скрытность — независимость женщины настолько замкнутой, что даже окружающие ее личные вещи не позволяли ничего узнать о ней.

— Мистер Кортни-Бриггз говорит, — сказал он, — что он был какое-то время любовником Джозефин Фаллон, когда она училась на первом курсе. Вы знали об этом?

— Да, знала. Так же, как знаю почти наверняка, что вчерашним гостем Мейвис Гиринг был Ленард Моррис. В больнице сплетни распространяются как бы осмотически. Не всегда даже можно вспомнить, кто и когда рассказал тебе очередную сплетню: просто узнаешь об этом, и все.

— И много можно узнать?

— Наверное, больше, чем в иных заведениях, где не так обнажены чувства. А что здесь удивительного? Мужчины и женщины, которым приходится ежедневно наблюдать, как страдает человеческое тело, агонизируя и разлагаясь, вряд ли будут чересчур щепетильны, когда можно потешить собственную плоть.

Интересно, подумал он, когда и с кем она сама нашла утешение? В работе? В той власти, которую несомненно дает ей эта работа? В астрономии, прослеживая долгими ночами пути блуждающих звезд? С Брамфетт? Не может быть! Только не с Брамфетт!

— Если вы думаете, — сказала она, — что Стивен Кортни-Бриггз пошел бы на убийство, чтобы защитить свою репутацию, то я этому не верю. Я знала об этой связи. И не сомневаюсь, что половина больницы тоже знала. Кортни-Бриггз не очень-то осторожен. Кроме того, подобный мотив преступления был бы оправдан только для человека, которому не безразлично общественное мнение.

— Так или иначе, каждому человеку не безразлично общественное мнение.

Она вдруг устремила на него пристальный взгляд.

— Разумеется. Безусловно, Стивен Кортни-Бриггз так же способен на убийство, чтобы избавить себя от драматических переживаний или общественного порицания, как и любой из нас. Но не для того, по-моему, чтобы помешать другим узнать, что молодая и привлекательная женщина захотела с ним переспать или что он, несмотря на свой возраст, все еще способен удовлетворять свои плотские влечения с кем захочет.

Не послышалось ли в ее голосе презрение или даже негодование? В какой-то момент ему показалось, что она вторит сестре Ролф.

— А дружба Хилды Ролф с Джулией Пардоу? Об этом вы знали?

Она как-то горько улыбнулась.

— Дружба? Да, знаю и, кажется, понимаю. Хотя не уверена, понимаете ли вы. Если бы об этой связи узнали, то, очевидно, все бы решили, что Ролф развращает Пардоу. Хотя если эту молодую особу и развратили, то, подозреваю, это случилось задолго до того, как она попала в нашу больницу. Я не собираюсь вмешиваться. Здесь все разрешится само собой. Через несколько месяцев Джулия Пардоу станет дипломированной медсестрой. Я случайно узнала, что у нее есть определенные планы на будущее, в которые не входит намерение остаться работать здесь. Боюсь, что сестре Ролф предстоит тяжкое испытание. Но мы должны быть готовы к этому, когда придет время.