Продуманный до мельчайших деталей ужин представлял вершину кулинарного искусства. Сестра Джаккомина воздала должное всем без исключения блюдам, иногда она в блаженстве прикрывала глаза, отправив в рот кусочек очередного диковинного блюда и смакуя его. Доменико держался непринужденно, задавая тон и своим гостям, он знал толк в искусстве ведения застольной беседы, но по мере приближения трапезы к завершению, Мариэтта ощущала нараставшее беспокойство. Ей вспомнились и персидская ковровая дорожка и тот любопытный комплимент, которым Доменико удостоил ее в бальном зале, и место по правую руку от себя, которое предложил ей хозяин — слишком почетное для ее возраста, на него могла претендовать лишь сестра Джаккомина. Постепенно у нее росло убеждение, что Главное еще впереди. Чего же он ожидал от нее? Чего хотел?

Когда Доменико в паузе между блюдами поинтересовался у нее, как совершалось ее прибытие в Венецию, она не преминула упомянуть о том, что на пути сюда с борта речной баржи увидела виллу, принадлежащую Торризи.

— Я еще помню, что там было много веселых молодых людей, сходивших на берег и направлявшихся в Дом.

— Наверное, это были мои братья вместе с женами. А теперь со мной в Венеции остался лишь самый младший из них — Антонио. Франко пребывает где-то в Новом Свете, занимается ввозом товаров из Европы. Лодовико женился в Англии без родительского позволения и разрешения Сената, что лишает его права возвращаться домой, Бертуччи скончался от ран, полученных в одной из стычек с Челано. Он покачал головой. — Случилась как раз одна из тех фатальных дуэлей, после которой оба обидчика скончались от ран, нанесенных друг другу.

— Как, должно быть, ужасно для обеих семей! Неужели эти утраты не могли послужить поводом к примирению?

— Этим Челано не убедишь.

Мариэтта подумала про себя, что в этом смысле и Торризи недалеко ушли от них, но вряд ли уместно высказывать подобные мысли ему в глаза, в особенности, сидя за столом в его доме. Вот если бы они были бы где-нибудь на нейтральной территории, тогда дело другое.

После ужина они перешли в роскошную библиотеку, уставленную бесценными книгами, он показал им стол, на котором лежали инкунабулы тринадцатого и четырнадцатого столетий, богато иллюстрированные. Сестра Джаккомина в восхищении всплеснула коротенькими ручками. Она принадлежала к тому типу старых школяров не только вследствие образования, которое получила, но и из-за не ослабевающего с годами интереса к печатному слову. На глазах у нее выступили слезы умиления, когда Доменико показал на небольшой рисунок основателя Оспедале делла Пиета, брата Петруччио де Ассизи, он изображался здесь во время раздачи еды голодным детям из глиняной миски.

— Какой раритет! — воскликнула монахиня. — Это ведь нарисовано еще при его жизни?

— Полагаю, да.

— Значит, вот как выглядел этот благороднейший из людей! Какое доброе лицо! Ты только взгляни, Мариэтта!

— Я вижу. — Рассматривая маленький рисунок, написанный в синих, красных и золотых тонах, она подумала насколько по-иному могла сложиться ее жизнь, если бы несколько сотен лет назад сострадание не подвигло бы этого человека на создание того, что дало жизнь очень и очень многим, и ей в том числе.

Сестра Джаккомина тут же уселась на стул перед столом и углубилась в книги, с ахами и охами перелистывая пожелтевшие пергаментные страницы. Доменико услужливо придвинул подсвечник.

— Вам должно быть известно, — стала рассказывать она, — что брат Петруччио всегда громко кричал: «Сострадайте, сострадайте!», странствуя от одной двери к другой и прося подаяния и еды для своих найденышей. Поэтому приют и был назван Оспедале делла Пиета[5]. — В ее голосе зазвучали нотки негодования. — И это не он придумал выжигать малышкам клеймо на ноге, чтобы они всю жизнь помнили, кому обязаны своим существованием на белом свете, как раз это были те жадные богатеи, которые взяли Оспедале под свою опеку, чтобы нажиться на милосердии.

Мариэтта и Доменико обменялись взглядами — и он, и она хорошо знали предысторию возникновения этого заведения. Как и ожидалось, монахиня продолжила выдвигать обвинения против этого бесчеловечного обычая, введенного теми самовлюбленными покровителями, которые имели обыкновение нарекать детей Пылью, Камнями или Виселицами или же иными унизительными кличками, чтобы они служили вечным напоминанием об их низком происхождении.

Мариэтта тоже решила высказаться по этому поводу.

— Что же касается меня, я благодарна тем, кто добился запрета на этот варварский обычай много лет назад.

Сестра Джаккомина гордо улыбнулась.

— В твоем случае, дитя мое, как когда-то сказал один знаменитый английский писатель, как розу ни назови, она все равно будет благоухать, как роза. — Она повернулась к Доменико со словами благодарности, когда тот тактично положил рядом с одним из фолиантов и увеличительное стекло, достав его из ящика стола. — О, вот как раз то, что мне понадобится! — воскликнула она.

— Если вы не возражаете, сестра, — сказал Доменико, — то я оставлю вас наедине с этими чудесными книгами, а мы с Мариэттой тем временем пройдемся немного по дворцу.

Лицо сестры Джаккомины выразило нерешительность, потом, видимо, вспомнив, что синьор Торризи — один из попечителей Оспедале, и, следовательно, никак не может пребывать в иной роли, как блюстителя добродетели, прививаемой их заведением, кивнула в знак согласия. — Конечно, конечно, я просто не в силах оторваться от созерцания этого чуда.

Откровенно говоря, Мариэтта тоже не жаждала уходить, но как отказать Доменико Торризи? Он провел ее в одну из угловых гостиных, окна которой выходили на канал Гранде, на стенах нежно-медового цвета висело изумительное по своей красоте полотно, изображавшее Зефира и Флору. Как и везде в этом доме, очарование интерьеру придавали мерцавшие в дорогих массивных подсвечниках свечи, а так как гостиная не была большой, в ней царила атмосфера интимности. В распахнутые настежь окна врывалась майская ночь. Мариэтта сидела в одном из кресел, откуда хорошо просматривалось усыпанное звездами небо, Доменико придвинул поближе к ней свое кресло. Как всегда, всюду звучала музыка. Медленно обмахиваясь веером, Мариэтта прислушалась. Веер ей подарил один из многочисленных богатых почитателей, и бриллианты, украшавшие его, играли в свете мерцавших свечей. Она ни на секунду не забывала о том, можно ли ожидать от него вольностей; его рука, однако, покоилась на золоченой резной спинке кресла за ее спиной. Несмотря на скрещенные ноги и лениво-безмятежное выражение лица, чувствовалось, что человек этот внутренне натянут как струна. Он сосредоточенно ждал. Но чего? И в эту минуту Мариэтта, как никогда раньше, поняла, насколько же красив этот мужчина.

— В моей жизни было не очень много музыки, до тех пор пока я не приехала сюда, в Венецию, — заговорила она, чтобы хоть как-то нарушить напряженное молчание, возникшее между ними. — Разве что, когда пела сама.