Сотрясение возникло оттого, что двое полицейских в цивильном платье неожиданно предложили одному из участников застолья встать и пройти с ними, а тот отказался, и шаткий стол получил толчок, когда полицейские, взявши мужчину под руки, принудили его встать. Он побледнел и покорно последовал за ними, потупив взор и украдкою снимая с черного костюма всяческие отличия — розетки, банты и серебряные либо позолоченные эмблемы, одну за другой. Ведь он украсил себя не только общим значком нынешнего праздника, но, поскольку завел сегодня не одно доброе знакомство, еще и полученными взамен особыми эмблемами разных союзов.

Лишь немногие обратили внимание на сей инцидент, в том числе Заландер, так как человеку с полицейским сопровождением пришлось пройти мимо него, и он ужаснулся, увидев, как несчастный снимает знаки радости и пытается незаметно спрятать их в карман. Мартину это показалось не менее ужасным, чем когда у старшего офицера перед полковым строем отбирают шпагу и знаки отличия.

Только когда задержанного увели, за столами распространился слух о причине ареста. Хорошо известный и популярный участник празднеств, человек этот пользовался большим доверием как управляющий одного из успешных предприятий; куда бы ни пришел, он всегда был весел и радостен, лишь иногда, в последнее время, маскировал нечаянный вздох, напевая песню или барабаня пальцами по столу, а не то с громким стуком отставляя стакан, скрывал рассеянные мысли. Вот такими наблюдениями обменивался теперь народ, услышав, что в его отсутствие на предприятии обнаружили множество растрат, в коих он был замешан, и одновременно установили, что через эмиграционных агентов он наводил справки насчет пароходного сообщения. По легкомыслию он не удержался и перед бегством зашел на праздник, чтобы напоследок было что вспомнить, ведь порядочный бюргер даже и неприятное всегда старается воплотить в достойном стишке для памятного альбома.

В расстроенных чувствах Заландер покинул праздник и воротился прямиком в Мюнстербург. Разделив с женою ужин, он взял в руки газету, и первым, что он прочитал, оказалось сообщение о выявленных растратах некоего чиновника на востоке Швейцарии; та же газета в конце, среди последних новостей, коротко написала о бегстве некоего кассира на западе страны.

— Что за несчастный день! — качая головой, воскликнул Мартин и рассказал, чему был свидетелем на празднике. — Пусть это противоречит духу Конфедерации, но я рад, что столь печальные события случились не в нашем кантоне!

— Ты читай дальше, — заметила Мария, — на вкладном листе найдется еще кое-что примечательное!

И, правда, Мартин прочитал, что протоколист по фамилии Шиммель арестован сегодня в Мюнстербурге по подозрению в злоупотреблениях и мздоимстве.

— Ей-Богу, положение становится угрожающим! — сказал Заландер, отшвыривая газету. — Ведь за этого-то я замолвил словечко, помог ему получить должность. Правда, пожалел, потому что он сразу же повел себя хвастливо и нагло и всюду бахвалился своим патриотизмом; однако бесчестным я его все-таки не считал. Сейчас вот мне вспоминается, что я слыхал, как бросается в глаза, что он всегда обедает по ресторациям, за табльдотом, а не дома с женой и детьми, там ему-де слишком плохо! Вот и получил, прохвост!

После этого резкого шквала до конца недели обошлось без столь досадных событий; молодой парень, сбежавший с семьюстами франками и мелькнувший в субботу на страницах вечерних газет, не привлек внимания. Тем сильнее грянула буря в следующий же понедельник, когда из-за нечестности и злоупотреблений руководства пошатнулись сразу несколько денежных учреждений, увлекая за собой множество других фирм. Если здесь причина была в слепой алчности богачей, которые сделали свое изобилие игрушкою в мнимо удачливых руках таких вот нравственных остолопов, то во вторник лопнул консорциум «мертвых душ», организаторы коего, неимущие конторские ученики, регулярно вели биржевую игру на деньги из кассы своих начальников. В среду гром грянул над старым управляющим публичной кассою, который ежегодно подсовывал инспекторам для подсчета одно и то же — множество распиленных на кругляшки черенков от метел, запакованных как столбики монет. В четверг полетел некий господин, которому группа держателей акций доверила управлять своими ценными бумагами и который раз в неделю клал на свой канцелярский стол небольшую папку и прижимал ее кулаком, со словами: «Господа, здесь моя честь и любое желаемое подтверждение!» Акционеры, точно утки-подранки, полетели за ним следом, потому что ни один ни разу не рискнул вытащить папочку из-под кулака или хотя бы сказать «позвольте-ка!», ведь они были суеверны, а он высовывал из кулака два широко растопыренных пальца, едва лишь кто-нибудь пытался открыть рот, — думали, он умеет колдовать. Когда же он бесследно исчез, папочка осталась на столе, а лежал в ней всего-навсего листок с длинной колонкою цифр, которые поочередно были зачеркнуты — черными, синими, красными чернилами, карандашом и серебряным штифтом, в зависимости от часа дня и места пропажи. В пятницу настал черед общинного фактотума, который выручку за превосходный лиственичный лес потратил на лотереи всех кантонов, за исключением небольшой суммы, каковую пропил. В субботу утопился опекун семи богатых сирот, теперь совершенно нищих. В воскресенье все снова затихло.

Но в понедельник свистопляска возобновилась, и так продолжалось много недель кряду, служанки на улицах, ходившие за газетами и читавшие их, и мужчины за утренним бокальчиком вина то и знай восклицали: «Еще один! Еще один!»

Вызванные проснувшимся и растущим недоверием расследования множились и вывели на чистую воду поистине целую небольшую армию средних и мелких чиновников, которые не умели держать доверенное им добро в сохранности, не запуская туда лапу. Дурное поветрие охватило всю страну, невзирая на вероисповедания и языковые границы. Только разве что в горах, где нравы оставались проще, а наличные деньги и иные ценности не имели широкого распространения, об этом слыхали мало.

Мартин Заландер непрерывно удивлялся и снова и снова размышлял, как же стал возможен столь плачевный факт, что недуги эпохи не остановились у границ республики, духовному и нравственному развитию которой он споспешествовал со всею искренностью. Но это все же было кое-что другое, а не те сугубо материальные деловые вопросы, по поводу которых он некогда говорил этим людям правду.

Сердце его поистине пребывало в печали, что оказалось кстати, потому что теперь, ложась спать и под гнетом этих огорчений тяжело вздыхая, он мог назвать жене причину, коли она спрашивала. Впрочем, «прекрасная страсть» втайне тоже угнетала его, но покуда не смела выбраться наружу.

Воскресным утром, когда умолк звон колоколов и неожиданно наступила приятная тишина, Мария Заландер взяла в руки книгу. Она была дома одна и в такие минуты, предоставленная самой себе, погружалась в спокойные размышления. Словно дышала свежим воздухом, пахнувшим в открытое окно.

Сейчас, правда, она сидела одна недолго. С недавних пор муж запретил запирать входную дверь, это-де аристократическая манера, антидемократичная и оскорбляющая народ недоверием, хотя отмечалось все больше случаев, когда многочисленные бродяги прокрадывались в дома и уносили из чердачных каморок отложенные по грошам деньги служанок. Однако по выходным дням воры этим обычно не занимались, лишь в самом начале у г-на Заландера в такую пору стащили из передней новенький зонтик. Сегодня воскресный покой его супруги нарушил неловкий стук в дверь комнаты. Она пошла открыть — на пороге стояла г-жа Амалия Вайделих. В руках она держала сборник псалмов и белый носовой платок, по обычаю сельских женщин аккуратно сложенный.