Она пошла на кухню и принесла две миски с борщом. Елена к этому времени справилась со своей порцией. Она съела борщ до последней капельки, облизнула ложку, отодвинула порожнюю миску и вздохнула, как человек, который плотно наелся.

— Вкусный борщ? — спросила ее Надя с улыбкой.

— Очень вкусный, — ответила также с улыбкой Елена. — Я давно-давно такого борща не ела.

Проговорив это, она густо покраснела и радостно усмехнулась. Она посмотрела потом в сторону кухни, откуда через небольшое открытое оконце вырывался ароматный пар и вылетало шипение сала и звон посуды, и сказала таким тоном, каким говорят дети:

— А мне сейчас подадут еще антрекот с жареной картошкой. А я страсть как люблю жареную картошку. Она хрустит на зубах и рассыпается. Потом дадут сладкое. Вы не знаете, какое сегодня сладкое?

— Кисель с молоком, — ответила Бетя.

Елена опять густо покраснела и заметила:

— И сладкого я давно не ела.

— Вы, кажется, всего третий день здесь, в этом доме? — спросила Надя.

— Да… Насилу приняла хозяйка. Если бы не приняла, я под поезд бросилась бы.

— Я слышала. А зачем вы под поезд хотели броситься? Разве только это осталось сделать?

— Только, — ответила твердо и серьезно Елена. — А то пришлось бы умереть с голоду. Что лучше, скажите сами? Умереть с голоду или под поезд? Лучше под поезд. По крайней мере, сразу. Легла на рельсы, закрыла глаза, заткнула пальцами. уши, чтобы не шумело — и готово. А голод не то. Надо мучиться день, два, три, четыре.

— А вы чем раньше занимались?

— Заготовкой обуви. Я — заготовщица и два года работала в мастерской у одного сапожника.

— В Одессе?

— Нет. В Киеве. И когда хозяин закрыл мастерскую, я поехала в Одессу искать работу. Но не нашла. Два месяца даром обходила все мастерские. Деньги, что у меня были, все вышли. Что делать? Знакомых у меня в Одессе нет, родных тоже. Сирота я. И я решила за какую угодно работу взяться. Решила пойти в чистые горничные. Опять неудача. Хожу из одной справочной конторы в другую, часами просиживаю там, жду. Хоть бы на одно местечко послали. Да на одно местечко — 30 горничных.

— И то, — оборвала ее Надя, — конторщик посылает ту, которая ему больше нравится и отдается.

— Вот-вот!…

Елена разговорилась.

— В одной конторе я познакомилась с двумя девушками — полькой и немкой. Одну Ядвигой звали, а другую — Каролиной. Обе они славные такие, рас-положительные, образованные. Одна искала место приказчицы, а другая — бонны. Однажды Ядвига говорит мне: "Ежели сегодня я не найду места, обязательно выйду на Дерибасовскую…" Она говорит это и сама вся трясется, как в лихорадке, и лицо у нее — белое-белое, как вот эта скатерть. — Бог с вами, Ядвигочка, — отвечаю я. — Разве так можно? Грешно. — А она: "Никакого греха в этом не вижу. Бог свидетель. Я старалась-старалась, хотела работать, да нет работы. Я второй день, мамочка, как без чаю сижу…" Как она сказала, так и сделала. На второй день встречаю ее с каким-то господином. Из "домашнего обеда" выходят. А на третий день встречаю Каролину, тоже с господином… А я креплюсь. Бегу по-прежнему по справочным конторам и за три квартала Дерибасовскую обхожу. Боюсь ее. Как могилы. Пошаталась я еще два-три денька и совсем из сил выбилась. Не помню, как я забрела в городской сад. Забрела и повалилась на скамейку. В саду — хорошо, весело. Деток так много, как воробьев. И все они такие миленькие, хорошенькие, чистенькие, как писанки. Прыгают, смеются, "дождик-дождик, перестань" поют, в мячик, в "кошку-мышку" играют, дудят в дудочки и хохочут. Я гляжу на них и из глаз у меня слезы капают. А сердце ноет, лопнуть хочет. Внутри пусто. Шутка, два дня не ела. "Господи, — думаю, — хоть бы кто-нибудь догадался хлебца принести". Гляжу я на деток и чувствую, что куда-то проваливаюсь, в яму, и в яме этой темно-темно… Вдруг слышу над самым ухом разговор. Словно мухи жужжат. — Что тут такое? — Да вот, с девушкой дурно. Обморок, должно быть, больная или голодная. — Верно — голодная. Ишь, какие у нее губы белые. Как алебастр. — За доктором или за городовым сходить? — Зачем? Воды бы лучше принести и побрызгать на нее. — Да, да, воды!.. Кто-то принес воды и на меня брызнули. Я открываю глаза и вижу около себя человек 20. Впереди — широкий такой старик в сапогах, в картузе и с большой белой бородой. После я узнала от него, что он — кучер. — Что с тобою, голубушка? — спрашивает он ласково и рукой волосы мои гладит. Больна аль голодна? — Голодна, дедушка. — Гм! Идем! — я встала и пошла за ним. Он повел меня в "садик", трактир на Ланжероновской улице, и потребовал щей. Я набросилась на щи, как саранча. — Поосторожнее, девочка, — говорит он, — а то, чего доброго, наживешь что-нибудь. Голодный должен полегоньку. — Когда я дообедала, он стал расспрашивать меня — кто я, откуда? Он выслушал, покачал головой и говорит: "Жаль мне тебя, голубушка. Молода ты, душа у тебя — совсем детская и сирота ты при этом. Некому тебя поддержать и позаботиться о тебе. Что с тобой будет? Одесса, сама знаешь, — город жульнический, мошенник на мошеннике сидит в нем, вор на воре, аферист на аферисте. Пропадешь. Погубят тебя. Не посмотрят, что сирота. Я приютил бы тебя. Да где мне? Сам теперь — на таком положении, как и ты. Службы ищу. И кто знает, найду ли? Кому охота старика брать? Куда я теперь гожусь? У кучера должна быть крепкая рука для вожжей, да глаз хороший, чтобы за два квартала перед собой видел. А у меня теперь и рука ослабела и глаз тож. Сколько ни натягиваешь вожжи — не помогает. Конь рвется, как зверь. Если десять раз не обмотаешь вокруг руки вожжей, чуть зубами в них не вопьешься, да назад всем телом не откинешься — шабаш. Понесет. Людей пропасть перекалечит и дрожки, и тебя самого — вдребезги. To же с глазами. Если все время не будешь глядеть перед собой в одну точку, да щурить их до боли — налетишь на киоск или фургон. В последний раз на постового налетел и опрокинул. Ей-Богу. Шкандал какой вышел. Меня вместе с хозяином в участок представили, протокол составили, а потом в суд таскали. Я через это и службы лишился". Бедный дедушка Ефим! Рассказывает, а по лицу у него слеза ползет. Я не утерпела. Обхватила его за шею и сама