Джоан напрасно так удивлена и растеряна. Люди меняются. Исчезают – и для этого даже не обязательно умирать. Но некоторые умирают. Вот Джон Брольер умер. Когда Джоан об этом узнала – несколько месяцев спустя, – у нее кольнуло сердце, но не так сильно, как однажды в гостях, когда какая-то женщина сказала: «А, да, Джон Брольер. Это ведь он вечно тащил женщин в койку, заманивая их посмотреть на какое-то природное чудо? Господи, какое это было позорище!»

– У нее собственный дом, – говорит Моррис. – Я ей его продал лет пять назад. И эта пенсия с работы. Если Матильда дотянет до шестидесяти пяти, то ее дело в шляпе.

Моррис копает землю рядом с надгробием; Джоан и Рут-Энн сажают луковицы. Земля холодная, но заморозков еще не было. Длинные полосы солнечного света падают между подстриженными кедрами и шелестящими тополями, еще в золотой листве, на пышную зеленую траву.

– Послушайте. – Джоан указывает на кроны тополей. – Они шелестят, как будто вода журчит.

– А я думал, они должны топать, – говорит Моррис. – Чтобы листья тополя да не топали?

Джоан и Рут-Энн хором стонут, и Джоан замечает:

– Я не знала, что ты до сих пор каламбуришь.

– Он никогда и не переставал, – говорит Рут-Энн.

Они моют руки под кладбищенским краном и читают надписи на могилах.

– Роз Матильда, – произносит Моррис.

Сначала Джоан думает, что он прочитал очередное имя; потом понимает, что он все еще думает о Матильде Баттлер.

– Помнишь, мама читала про нее стихи. «Роз Матильда».

– Рапунцель, – говорит Джоан. – Так мама ее прозвала. «Рапунцель, Рапунцель, проснись, спусти свои косыньки вниз».

– Да, я знаю, что она это цитировала. Но она и «Роз Матильда» тоже говорила. Это было начало стихотворения.

– Похоже на название крема для рук, – говорит Рут-Энн. – Разве это не крем для рук? Розовая эмульсия?

– «О, что за дивная краса», – уверенно говорит Моррис. – Так оно начиналось. «О, что за дивная краса».

– Ну конечно, я-то в стихах не разбираюсь, – говорит полезная Рут-Энн, не смутившись. И обращается к Джоан: – А вам это что-то напоминает?

У нее очень красивые глаза, думает Джоан. Карие, добрые и вместе с тем проницательные.

– Да, напоминает, – отвечает она. – Но я не помню, что там идет дальше.

Моррис в свое время немного обманул каждую из этих трех женщин. Джоан, Рут-Энн и Матильду. У Морриса нет привычки жульничать, он не настолько глуп, но время от времени срезает углы. Джоан он обманул очень давно, когда продал особняк. Она получила где-то на тысячу долларов меньше, чем ей причиталось. Моррис решил, что она это компенсирует, забрав оставшиеся вещи. Но она ничего не взяла. Позже, когда она развелась с мужем и могла рассчитывать только на себя, Моррис думал послать ей чек с объяснением, что произошла ошибка. Но она устроилась на работу и вроде бы не нуждалась. И вообще она ничего не понимает в деньгах и не смогла бы их вложить с пользой. И Моррис решил забыть об этом.

Рут-Энн он обманул более сложным образом. Он уговорил ее написать в документах, что она работает неполный день. Хотя на самом деле она работала полный день. В результате он мог не выплачивать ей определенные льготы и компенсации. Он бы вовсе не удивился, узнав, что она его раскусила и кое-где подправляет бумаги в свою пользу. Это в ее духе: ничего не говорить, никогда не спорить, но по-тихому взять свое. И пока она лишь компенсирует утраченное – а Моррис скоро заметит, если она станет брать больше, – он тоже ничего не будет ей говорить. Они оба считают, что если человек сам за собой не смотрит, то сам и виноват. И вообще, Моррис собирается в конце концов позаботиться о Рут-Энн.

Если бы Джоан узнала, как он поступил, то, наверно, тоже ничего не сказала бы. Самым интересным для нее будут не деньги. Ей не хватает какого-то инстинкта в этом плане. Ее заинтересовал бы вопрос: зачем? Она стала бы его так и сяк расковыривать, испытывая причудливое удовольствие. Этот штришок к портрету брата застрянет у нее в голове, как твердый кристалл – странный маленький предмет, преломляющий свет, кусочек инопланетного клада.

Матильду он обманул не тогда, когда продавал ей дом. Дом она получила по очень хорошей цене. Но он сказал ей, что бойлер, поставленный за год до того, новый, и, конечно, это было не так. Ремонтируя свои дома, он никогда не пользовался новыми материалами и не ставил новую технику. И вот три года назад в июне, на ужине с танцами в отеле «Валгалла», Матильда сказала:

– У меня бойлер сломался. Пришлось менять.

В это время они не танцевали. Они сидели за круглым столом с какими-то другими людьми, под навесом из воздушных шариков. И пили виски.

– Не должен был бы, – ответил Моррис.

– Не должен, если ты тогда поставил новый, – улыбаясь, сказала Матильда. – Знаешь, что я думаю?

Он смотрел на нее и ждал.

– Я думаю, что нам надо еще потанцевать, а потом еще выпить!

Они стали танцевать. Им всегда было легко танцевать вдвоем, и часто они выкидывали особенные коленца. Но на этот раз Моррису казалось, что тело Матильды тяжелей и неповоротливей обычного – она реагировала запоздало и в то же время преувеличенно. Странно, что ее тело словно протестует, в то время как она улыбается ему, оживленно болтает, движения головы и плеч вроде бы кокетливые. Это тоже было что-то новое – он совершенно не привык к такому с ее стороны. Она год за годом танцевала с ним, погруженная в свои мысли, послушная его движениям, с серьезным лицом. Потом, пропустив несколько рюмок, заговаривала о своих тайных печалях. Печали. Всегда одной и той же – Рон, ее бывший муж. Она надеялась, что он с ней свяжется. Она оставалась в Логане, вернулась в Логан, чтобы Рон мог ее найти. Она надеялась и сомневалась, что он разведется с женой. Он обещал, но она ему не верила. В конце концов от него пришла весть. Он писал, что сейчас в дороге, но напишет снова. И написал. Обещал ее найти. Письма были отправлены из Канады, но все – из разных, дальних городов. Больше от него ничего не было. Она гадала, жив ли он; думала, не нанять ли частного сыщика. Она говорила, что ни с кем это не обсуждает, кроме Морриса. Ее любовь была тайным уродством, которое никому больше не позволялось видеть.

Моррис никогда ничего ей не советовал; никогда не касался ее, чтобы успокоить, кроме тех касаний, что положены в танце. Он точно знал, как воспринимать ее слова. Он и не жалел ее. Он уважал ее выбор и принятые ею решения.

И это правда, что ее тон изменился еще до того вечера в отеле «Валгалла». В ней появилась какая-то резкость, сарказм, который не шел ей и огорчал Морриса. Но именно в ту ночь он понял, что все разрушено – их долголетнее пособничество, размеренная гармония совместного танца. Они превратились в совершенно другую пару средних лет, которая притворялась, что танцует легко и с удовольствием, и боялась пауз. Матильда не заговорила о Роне, а Моррис, конечно, не спросил. У него начала оформляться мысль: должно быть, Матильда наконец повидалась с Роном. Либо это, либо узнала о его смерти. Но скорее – повидалась.