Марой овладело ощущение странной обособленности. Шум, доносящийся из парадных палат, из сада и с подъездной дороги, придавал нереальный вид опустевшим коридорам, которые были специально освобождены от людей для процессии с носилками невесты. Куда бы она ни взглянула — никого не было видно, хотя дом гудел от многолюдья.

Но вот безлюдными переходами они дошли до главного коридора и остановились. Здесь Мара вышла из господского дома в маленький тихий садик. Здесь она должна была провести час в полном одиночестве, посвятив этот час благочестивым размышлениям, приуготовляя себя к расставанию с девичеством и к началу новой жизни в роли женщины и жены. Гвардейцы Акомы, в парадных доспехах искусной работы, стояли на страже вокруг садика, охраняя свою госпожу и оберегая ее уединение. В отличие от носильщиков, у них на глазах не было повязок, однако поставлены они были спиной к садику.

До предела напрягая слух, они ловили каждый звук с неослабным вниманием; ни один из них не рискнул бы навлечь беду, хотя бы раз взглянув на невесту.

Мара мысленно отрешилась от предстоящей церемонии, пытаясь призвать в собственную душу блаженство покоя… хотя бы намек на то состояние безмятежности, которое она познала в храме. Мара грациозно опустилась на землю и, усаживаясь на оставленные для нее подушки, расправила платье. Купаясь в бледном золоте раннего утра, она наблюдала за игрой воды на краю фонтана. Капельки воды — каждая из них была прекрасна сама по себе — набегали и срывались вниз, с плеском падая в водоем. «Я в чем-то подобна этим капелькам, — подумала девушка. — Плоды любых моих усилий, предпринятых в течение всей жизни — минутные, бренные радости и огорчения — не сохранятся сами по себе. Но — неразличимые, неотделимые от других, они останутся каплей божественной эссенции в неистощимом кладезе славы рода Акома». Пошлет ли ей судьба счастье или страдание в браке с Бантокапи — это утратит всякое значение, когда истечет отпущенный ей срок, — лишь бы священный камень натами и дальше оставался на своем месте, лишь бы дом Акома продолжал занимать принадлежащее ему по праву высокое положение, не оттесненный в безвестность никем другим.

Посреди сада, сверкающего утренней росой, низко склонив голову, Мара горячо взывала к Лашиме. Она просила не о возвращении девичьих радостей, не о светлом покое, который нисходил на нее во время служения в храме. Она молилась о том, чтобы ей были посланы силы принять врага своего отца — принять как мужа — во имя будущего возвышения рода Акома в Игре Совета.

Низко поклонившись, Накойя сказала:

— Пора, госпожа.

Мара открыла глаза. Час был ранний, и солнечные лучи еще не успели одолеть утреннюю прохладу, а Мара уже задыхалась от жары в тяжелых парадных одеяниях. Она взглянула туда, где стояла Накойя: прямо перед носилками, украшенными цветами. «О, еще хотя бы минуту!» — мысленно взмолилась Мара. Но медлить она не смела. Без посторонней помощи поднявшись на ноги, Мара вернулась на носилки и жестом дала понять, что готова. Накойя приказала выступать. Рабы сняли с глаз повязки; начиналось прохождение процессии невесты. Гвардейцы, выстроенные рядами по краю сада, все как один повернулись и отсалютовали своей госпоже, когда носильщики подняли шесты на плечи и мерным шагом начали движение к церемониальному помосту.

Босые ноги рабов беззвучно ступили на изразцовый пол парадного зала господского дома. Кейок и Папевайо, ожидавшие у входа, пропустили носилки вперед, а затем пошли за ними, строго соблюдая положенное расстояние. Слуги, толпившиеся в дверных проемах вдоль всего зала, разбрасывали на пути процессии цветы, которые должны были принести их госпоже радость и здоровье. Вдоль стен, в промежутках между дверьми, стояли воины, и в их салюте легко угадывалось нечто более глубокое и сильное, чем обычная дань преданности и почитания. Как видно, кое-кто из них пытался совладать с подступающими слезами: об этом красноречиво свидетельствовал блеск увлажнившихся глаз. Эта женщина стала для них не просто правящей госпожой; в глазах тех, кто испытал безрадостную долю серых воинов, Мара была дарительницей новой жизни, о какой они не смели и мечтать. Даже передоверив их преданность своему супругу, она навсегда сохранит за собой их любовь.

Перед закрытыми дверями церемониального зала носильщики остановились. Две девушки, посвятившие себя служению Чококану, прикололи к головному убору Мары несколько разноцветных покрывал и вложили ей в руки венок, сплетенный из лент, перьев шетры и тайзовой соломки; то был символ неразрывной связи между духом и плотью, землей и небом, а также между мужем и женой. Мара лишь едва придерживала венок, опасаясь, что от вспотевших ладоней на шелковых лентах останутся следы. Коричневые с белым перья шетры подрагивали, выдавая невольный трепет молодой невесты; тем временем к носилкам приблизились и встали вокруг Мары четыре девушки в изысканных одеяниях. Все они были дочерями властителей, союзников Акомы, подругами детства Мары. Сегодня они все, как в добрые старые времена, так и светились дружелюбием, хотя их отцы по политическим соображениям несколько отдалились от Акомы. Однако лучезарные улыбки девушек были не в силах облегчить тяжесть, угнетавшую душу, и прогнать мрачные предчувствия. Да, она явилась в парадный зал как властвующая госпожа Акомы, но выйдет отсюда как жена Бантокапи, как все прочие женщины, не облеченные наследственной властью… Теперь ее назначение будет состоять лишь в заботах о чести, удобствах и приятной жизни для мужа-господина. Когда завершится краткая церемония перед семейным камнем натами в священной роще, у нее не останется никакого ранга или титула, помимо тех, что она получит по милости супруга.

Кейок и Папевайо взялись за деревянные кольца дверей и потянули их в стороны. Расписные створки беззвучно скользнули по желобкам, открыв широкий проход. Прозвучал удар гонга. Музыканты заиграли на тростниковых свирелях и флейтах; носильщики двинулись вперед. Мара моргнула, борясь со слезами. Но голову она держала высоко, помня, что на нее устремлены глаза самых знатных вельмож Империи и их родичей. Теперь уже никто из смертных не был властен воспрепятствовать церемонии, которая соединит ее судьбу с судьбой Бантокапи из рода Анасати.

Через разноцветные покрывала Мара не видела почти ничего, кроме каких-то неясных, расплывчатых силуэтов. Деревянные стены и полы источали запах мебельного воска и смолы, смешивающийся с ароматом цветов.

Рабы донесли ее до помоста, выстроенного в виде широких ступеней. Они опустили носилки на нижнюю ступень и удалились, оставив ее у ног верховного жреца Чококана и трех его служителей. Сопровождающие девушки уселись на подушках около помоста. От жары и одуряющего запаха дыма, поднимающегося над кадильницей жреца, у Мары закружилась голова; каждый вздох давался с трудом.

Она не видела, что происходит за помостом, но знала, что по традиции Бантокапи должен был появиться в противоположном конце зала одновременно с ней, на носилках с бумажными украшениями, символизирующими оружие и доспехи. К этому моменту он уже, вероятно, сидел на одном уровне с ней по правую руку от жреца. Одежды жениха наверняка столь же изысканны и роскошны, как у нее, а его лицо скрыто за массивной маской с перьями, изготовленной специально для свадебных обрядов кем-то из далеких предков Анасати.