— Черт побери, — усмехнулся тюремщик, — здесь ей не Трианон. Не так весело, но зато в такую жару намного прохладнее!

Продолжая говорить, он пошел впереди Мишони и Ружвиля по мрачному коридору, в который выходило множество дверей с зарешеченными окошками и тяжелыми средневековыми засовами. Перед последней дверью два жандарма играли в шашки на скамье, тут же стояла свеча, чтобы восполнить недостаток дневного света. Жандармы встали, приветствуя главного инспектора тюрем. Пока один из них рассказывал Мишони последние новости, Ружвиль изо всех сил пытался справиться с охватившими его чувствами.

Наконец жандарм распахнул дверь, и шевалье следом за Мишони вошел в полутемную камеру с низким потолком. Слабый свет проникал в зарешеченное окошко, расположенное под самым потолком. Кровать, кресло, стол со стоящим на нем распятием, туалетный столик и ширма, закрывающая угол камеры, — вот и вся обстановка. Несмотря на яркое августовское солнце, палящее на улице, здесь было сумрачно и прохладно.

В камере находились две женщины. Одна из них, молоденькая девушка, свежая и миловидная, стояла около туалетного столика. Это была Розали Ламорльер, племянница консьержа Ришара. Вторая женщина, вся в черном, сидела в кресле, сложив на коленях руки. Когда Ружвиль увидел ее, его сердце пропустило удар. Это была королева.

Мария-Антуанетта встала с покорной вежливостью, чтобы приветствовать мужчин, но с ней никто не поздоровался.

— Я, как всегда, пришел удостовериться, что ты ни в чем не нуждаешься, гражданка, — сказал Мишони. — И еще хочу представить тебе моего помощника, гражданина Гуса, который помогает мне справиться с моей тяжелой работой…

Ружвиль вдруг почувствовал, что не может говорить, и лишь рассеянно коснулся пальцами красного колпака. У шевалье сердце разрывалось на части. Он увидел совсем другую Марию-Антуанетту! Перед ним стояла тридцатисемилетняя женщина, состарившаяся раньше времени. Ее восковое лицо хранило отпечаток болезни, страданий, ежедневных оскорблений и печали от разлуки с детьми. Из-под батистового чепца с черными лентами на плечо спускалась вьющаяся прядь, но она была совершенно седой. Голубые глаза погасли и словно вылиняли от пролитых слез. И все же, будучи узницей, поверженная в прах, эта женщина сохраняла неподражаемое величие. Именно ее шевалье обожал и почитал с того самого дня, когда впервые после возвращения из Америки он склонился перед ней в глубоком поклоне. И сейчас для Ружвиля было тяжелее всего то, что он не может броситься перед ней на колени.

Мария-Антуанетта посмотрела на новое лицо, и ее взгляд немного оживился, скулы порозовели. На губах ее даже мелькнула слабая улыбка, и Ружвиль понял, что королева узнала того, кто спас ее 20 июня от разъяренной толпы.

Мишони тем временем неутомимо рассказывал жандарму по имени Жильбер о тяготах своей службы. Ружвиль воспользовался этим и, подойдя к королеве, протянул ей одну из гвоздик. Мария-Антуанетта подняла на него удивленный взгляд, она явно ничего не понимала. Тогда шевалье наклонился к ней и быстро прошептал:

— В этой гвоздике записка. Я вернусь в пятницу, — а потом добавил еще тише: — После нашего ухода потребуйте чего-нибудь.

После этого он вышел из камеры вместе с Мишони, который наконец закончил свою пламенную речь-жалобу. Главный инспектор тюрем захотел во что бы то ни стало показать своему помощнику Женский двор. Там их и нагнал Жильбер. Он сообщил, что вдова Капет хочет пожаловаться на качество пищи.

— То-то я удивился, что у нее сегодня не нашлось никаких жалоб, — проворчал Мишони. — Теперь придется выслушивать ее нытье…

Он выглядел таким недовольным, что гражданин Гус вызвался заменить его. Разумеется, Мишони согласился.

— Ладно, иди, только не позволяй ей тебя дурачить. Она хитрая бестия!

— Я вернусь через пять минут. Когда Ружвиль вошел в камеру, королева была одна, но их разговор и в самом деле продлился недолго.

— Ваша отвага меня пугает, — сказала Мария-Антуанетта, которая успела под прикрытием ширмы достать записку и прочитать ее. — Вы пишете, что придете еще раз в пятницу и принесете золото для подкупа стражников. Но есть ли в этом смысл?

— Безусловно, ваше величество! — воскликнул шевалье. — У меня есть деньги, есть сообщники, среди которых Мишони и Бац, и мы нашли верный способ вытащить вас отсюда.

— Моя жизнь мне не дорога, только участь моих детей имеет для меня значение.

— Мы освободим и их. Не отчаивайтесь, не теряйте надежды, ваше величество. Мы вас спасем…

Ружвилю не удалось больше ничего сказать. В камеру с ведром воды вошла гражданка Арель, которая вместе с Розали прислуживала королеве. Эта женщина явно не сочувствовала Марии-Антуанетте. Ружвиль это понял и вышел из камеры, не прощаясь, ворча при этом вполне в духе Мишони.

Покинув Консьержери, шевалье отправился в дом Русселя, где он жил вместе с Бацем и который служил своего рода штаб-квартирой. Он рассказал о своем визите, а потом крепко уснул, убаюканный надеждой. Но на следующий день, когда трое мужчин сидели за столом, прибежал Мишони. Главный инспектор тюрем выглядел очень встревоженным.

— Я только что оттуда, — выдохнул он, падая на стул. — Мы пропали…

— Что-то случилось? — нахмурившись, спросил де Бац, в его голосе слышалось раздражение.

— Да, и это происшествие может иметь весьма серьезные последствия. Сегодня утром жена надзирателя Ришара, которая носит еду королеве, в шутку решила проверить карманы жандарма Жильбера. Она не сомневалась, что найдет там любовные послания от его подружки. Не знаю, были ли они там, но эта женщина нашла в кармане Жильбера некий клочок бумаги, который она принесла мне, заявив, что он ей кажется подозрительным.

Мишони достал из кармана обрывок серой тонкой бумаги, который Ружвиль немедленно узнал.

— Странно, это та самая записка, которую я засунул в гвоздику…

Однако, развернув листок, шевалье заметил, что он во многих местах проколот булавкой.

— Смотри! — обратился он к де Бацу. — Кажется, это ответ…

Они стали рассматривать бумагу на свет и прочитали: «С меня не спускают глаз, я ни с кем не разговариваю. Полностью полагаюсь на вас, готова следовать за вами».

— Она согласна! — воскликнул Ружвиль и рухнул на колени, охваченный волнением. — Она согласна! Господи, я так боялся, что королева откажется, чтобы не расставаться с детьми и не оставлять их на милость разгневанных палачей!

— Я тоже рад, что она согласна, — заметил Мишони, — но это счастье, что жена Ришара ни в чем меня не подозревает. Если бы она принесла эту записку не мне, а Фукье-Тенвилю, мы бы пропали — и королева вместе с нами.

— Но ведь она этого не сделала! — раздраженно отрезал де Бац. — Так что незачем раньше времени впадать в панику. Скажи-ка мне, Мишони, а жандарм Жильбер пытался защитить свои карманы от любопытства этой женщины?

— Да, он защищался изо всех сил. — Отлично! Друзья мои, раз записка оказалась в его кармане и он хотел помешать жене надзирателя ею завладеть, это значит, что королеве удалось переманить его на свою сторону. Это прекрасная новость: Жильбер нам не помешает. Мишони кивнул: