class="p1">Я попытался было повторить принесший мне успех маневр, но усач оказался намного более умелым противником. Он сумел развернуть коня навстречу Стрекозе — да еще поднял того на дыбы! Причем могучий жеребец замолотил копытами по воздуху, напугав попятившуюся назад кобылу… И еще до того, как скакун ворога поставил передние ноги на дорогу, сверху на меня уже обрушилась сабля литвина!

Больно хорошо он ответил мне на языке московитов — вряд ли лях, скорее всего, именно литвин, в чье княжество когда-то вошли многие русские земли…

Я успел перекрыться палашом, а после еще — и еще, в отчаянии осознав, что этот противник заметно превосходит меня в искусстве ненавидимой мной рубки… Что еще немного — и он подловит меня на ошибке, и тогда уже ни русский калантарь, ни татарская мисюрка меня не спасут… Левая рука сама собой потянулась к кобуре с дареным князем Михаилом пистолем — бессмысленно!

Но тут же в голове промелькнула спасительная догадка…

Улучшим момент, я с силой ударил навстречу вражескому клинку — и одновременно с тем вырвал из кобуры пистоль. Привычно перехватив тот за ствол, я коротко и резко швырнул оружие в лицо усача! Лисовчик рефлекторно вскинул саблю к лицу, закрываясь от летящего в голову снаряда — но вслед за пистолем к противнику полетело острие палаша, выброшенного мной вперед в отчаянном, длинном выпаде…

Мгновением спустя литвин повалился на землю, безуспешно зажимая рукой колотую рану живота… А я замер в седле, не в силах поверить в собственный успех. Я выжил! Я выжил и выиграл — выиграл схватку у семерых воров!

Да я ведь даже и с помощью Орла не мыслил отбиться от них!

Эх, видел бы меня сотник!

…Движение за спиной я услышал слишком поздно, не успев даже обернуться назад. Спустя мгновение затылок взорвался острой болью — полетевшая на землю мисюрка не спасла от тяжелого удара…

А после свет в моих глазах померк.

Глава 17

Оставшись наедине с гонцом в своем шатре, князь Михаил Скопин-Шуйский с благоговением принял из рук стрелецкого сотника Тимофея Орлова крест и просфору, коими благословил его старец Иринарх, прославившийся подвигом затворничества и своей прозорливостью. После чего князь переспросил:

— Так и сказал: дерзай, и Бог поможет тебе?

Гонец, сильно побледневший с лица, едва слышно вымолвил — так, будто долго боролся с самим собой и сейчас все же решился сказать что-то очень важное, сокровенное… И стыдное:

— Не только княже…Не только.

Скопин-Шуйский, несколько изменившись в лице (крепкий подбородок выдвинулся вперед, а глаза загорелись недобрыми огоньками), спросил уже требовательно:

— Ну же, говори, не томи!

Сотник шумно сглотнул, после чего с явным усилием будто бы даже выдавил из себя роковые слова:

— Он сказал… Сказал… Что ты, князь, победишь во всех битвах. И что славе твоей ратной и народной любви начнут остро завидовать твои дядья, Шуйские — Дмитрий и Василий. Он сказал… Сказал…

Стрелец дернул ворот рубахи, разрывая ее на груди — и едва не выкрикнул:

— Отравят тебя дядья после всех твоих побед! Отравят, сгубят на пиру! Но только после того, как справишься ты с Сапегой и самозванцем, сняв осаду с Троице-Сергеевой лавры…

Михаил Васильевич, четвероюродный племянник ныне правящего царя, очень сильно побледнел в лице. После чего пошатнулся, будто опору какую потерял — и неловко ступая назад, добрался до лавки, на которую с трудом сумел сесть. Одновременно с тем князь тихо приговаривал:

— Но как же… Но как же так… Не может быть… Не может…

Воеводу царской рати отвлек внезапный вскрик гонца. Тот же, следом за вскриком тяжело, протяжно застонав, осел наземь… И тогда отвлеченный столь необычным поведением стрелецкого сотника, хорошо знакомого Михаилу еще с битвы на реке Вороньей, Скопин-Шуйский поспешил к своему верному соратнику:

— Тимофей, рана? Лекаря звать?!

Однако последний, ошалело посмотревший прямо в глаза племянника царя, лишь только отрицательно покачал головой. После чего он вполне уверенно поднялся с земли, при этом едва слышно произнеся: «а как же Стасик…».

— Ты о ком, сотник?

Князь уже с легким подозрением уставился на стрельца — а вдруг тот умом тронулся?! — но последний, как кажется, уже вполне пришел в себя:

— Простите меня, Михаил Васильевич, скорблю о друге своем пропавшем, ротмистре рейтар Себастьяне фон Ронине. Меня остался прикрывать, чтобы передал я благословение и дары старца Иринарха! Невыносимо скорблю по товарищу! Дозволь же мне, княже, взять хоть пяток детей боярских из его эскадрона, да с ними назад вернуться? Полтора дня пути туда, полтора обратно — коли пал ротмистр, так хоть похороним по-людски. А ежели нет, и в полон его лисовчики взяли — так может, и отбить удастся?!

Скопин-Шуйский в раздражение на самого себя дернул головой:

— Нужный человек фон Ронин, смелости необычайной! И сгинул ни за грош… Я виноват, Тимофей, я виноват, что отправил вас вдвоем. Да думал, что от малых числом ворогов отобьетесь, а от погони уйти сумеете, чай заводные лошади были… Конечно, бери — хотя пяток, хоть целый десяток! Тут пока вас не было, я пустил в свободный поиск донских казаков атамана Дмитрия Шарова. Так они-то воровских казачков пана Лисовского от окрестностей лагеря нашего на целых день пути отвадили! Так отвадили, что уцелевшие теперь к нам близко подобраться опасаются… До Ростова, конечно, дорогу донцы бы не расчистили — скорее уж сами бы сгинули… Но по окрестностям теперь тихо.

Стрелец поклонился воеводе в пояс:

— Благодарю, княже, благодарю! Сей же миг пойду людей собирать… Только прошу также коней нам дать заводных на каждого, да пистолей выделить, сколько возможно.

Михаил Васильевич согласно кивнул:

— Ступай и ни о чем не беспокойся. Дам все, что попросишь!

И только когда полог шатра опустился за спиной сотника, царский племянник вновь добрел до лавки и тяжело, грузно на нее сел. После чего надолго замер, остановив взгляд на одной точке, тяжело размышляя об услышанном предупреждении…

— Вот значит как, любезные дядья, поступить вы со мной хотите… Нет вам больше моей веры, иудушки! Бориску Годунова предали и отравили, Дмитрия Иоанновича предали и убили — пусть даже и самозванцем он был… И меня, выходит, сжить со свету желаете?! Не бывать тому!!!

Скопин-Шуйский, известный своей смелостью и ратной выучкой воин, неожиданно резко вскочил со скамьи, вырвав саблю из ножен — словно желая зарубить ей невидимого противника… Но подышав немного, князь пришел в себя — и вложив клинок обратно в ножны, уже тише и спокойнее произнес:

— Значит, дадут