Не сдержавшись, Граф Оман хохотнул.

– Нет, ну, а всё-таки? Что он? Как он? В смысле работы.

– Наш уважаемый Фёдор Михалыч… – Литературный каторжанин скупо улыбнулся, – в тишине своей творческой лаборатории постоянно творил многочисленные графические наброски портретов своих героев, баловался архитектурными набросками и даже каллиграфическими упражнениями. Вот и меня маленько научил…

На бумаге под руками старика появилась тень Достоевского, идущего по Петербургу, а на углу нарисовалась другая какая-то великая тень – стояла под фонарём у аптеки. Это была фигура Блока. Старик его любил, жалел, как сына. Горестно качая головой, литературный каторжанец начал рассказывать о том, как Блок зачастую находил вдохновение в бедных переулках Петроградской стороны, среди островов, ресторанчиков с убогой обстановкой и лакеями в засаленных, затрапезных фраках. Там поэту почему-то нравилось сидеть у широкого венецианского окна, выходившего на железнодорожную платформу. Там он любил потягивать красное дешевое вино. Пил до той поры, покуда серая, убогая действительность не начнёт переливаться и сверкать всеми цветами радуги. И вот тогда начиналось Блоковское таинство. «И медленно пройдя меж пьяными – всегда без спутников, одна – дыша духами и туманами, она садится у окна…»

Они помолчали. Граф Оман удручённо смотрел пустую кружку из-под чая.

– А если бы не пил, так не написал бы?

– Я скажу, но тока это между нами. – Старик наклонился к нему и прошептал. – Да ни хрена бы он не написал, если б не пил… Мне очень грустно это говорить, но и соврать не могу. Вот как оно выходит, Граф. Не пострадаешь – не узнаешь. Бывает очень страшная расплата за талант. Эти пьянки у Блока, скандалы Есенина, эта кошмарная эпилепсия у Достоевского… А Николай Васильевич, который Гоголь!.. Шизофрения! Звуковые и зрительные галлюцинации… А этот, как его?.. Фридрих Ницше. Знаешь, какой там диагноз? «Ядерная мозговая шизофрения». Граф! Тебе рассказать, так волосы не только встанут дыбом – повыпадывают…

Слушая диагнозы, привычки и пристрастия великих, Граф взволнованно прошёлся по избушке. Передёрнул плечами от холода – нутряного холода, который будто сердце инеем покрыл. Распахнув печную дверцу, полено машинально бросил в топку. Помолчал. А старик, воодушевляясь, дальше взялся малевать портреты великих, стал называть имена, которые Граф Оман знал только понаслышке. Поначалу Старик-Черновик рассказывал о своих, отечественных талантах, затем переключился на тех, кто за морями…

– Заморыши! – уточнил Абра-Кадабрыч, покусывая кончик бороды. – Хотя по виду не сказать. Все они, как правило, крепкие телом и духом. Кто тебя интересует, Граф?

– Не знаю. Ну, например… Оноре де Бальзак.

– Бальзак? О-о! Это как бальзам на душу. Как только произносят это имя – душа моя летит в Париж, в Париж… Ах, было время! Расскажу как-нибудь… Кстати, он ведь был простой Оноре. Никакой ни «де».

– А что такое – «де»?

– Принадлежность к дворянскому роду. Мелочь, как говорится, а до чего приятно. Да? Или «де»? – Абра-Кадабрыч хохотнул. – Так вот. Это самое «де» Бальзак стал использовать где-то в 1830 году, когда ему было уже за тридцать. А кто ему эту идею подкинул? А ну-ка, догадайся с трёх тысяч раз. Ха-ха. Вот так-то, милый Граф по имени Оман! Не цените вы старика! Ой, не цените! Ну, да ладно, я без обиды. Мы отвлеклись. – Старик-Черновик закончил набросок рисунка. – Похож? Вот он, Оноре де Бальзак, любил свои шедевры сочинять, стоя босиком на каменном полу.

– Ладно, хоть не на снегу! – Граф улыбнулся. – А этот, как его? Мы недавно читали… Шиллер…

Помолчав, Старик-Черновик оживился и начал двумя руками – словно фокусник – набрасывать на бумагу основные черты великого немца.

– Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер! – сияя глазами, стал выкрикивать старик. – Буря и натиск романтизма в литературе! О-о-о! Нам и это знакомо не понаслышке! Шиллер тоже маленько чудил. Этот во время работы любил ноги в холодной воде подержать. Помню, я говорю ему: Шила – это я так его звал по-домашнему, промеж собой мы так… Шила, говорю, ты что придумал? Дурная голова ногам покою не даёт? Обиделся. А что ж ты хочешь. Чистокровный ариец. Профессор истории, да к тому же и военный врач, знал, зачем ноги в холодную воду суёт.

Поглядев друг на друга, они засмеялись.

Графу понравились такие весёлые экскурсы в литературу, да ещё и с картинками. И Граф стал называть все имена подряд – какие только знал. И старик увлечённо рассказывал. Были у него свои любимчики и нелюбимчики.

– Ибсен? Нет. Про этого не буду говорить. Этот – не пример для подражания. Ибсен был не прочь рюмку-другую хлобыстнуть для вдохновения. Ты смотри, не вздумай подражать. А то получится ибсениана… А ещё он во время работы рвал ненужные бумаги и газеты. Ну, это можно, это ничего. И я так делаю…

– Забавно, интересно, – нахваливал Граф, рассматривая рисунки. – А с кем ещё работать приходилось?

– Да мало ли… – Старик отбросил карандаши. – Всех не упомнишь. Да и не работал я со всеми. Это уж я так, для куража. Я ведь не слепой, я вижу: ты умный человек, и ты меня поймёшь. Как сказал когда-то Пруст: «Умный человек не боится показаться глупцом другому умному человеку». А на русский язык это, знаешь, как переводится? «Дурак дурака видит издалека!» – Старик расхохотался, сверкая зубом, похожим на золотое перо от самописи. – Но мы отвлеклись. Что касается Марселя Пруста, он во время работы любил понюхать крепкие духи.

Закрывая глаза, Граф скривился, представляя пузырёк с духами около носа.

– Хорошо, хоть не пил, только нюхал.

– Только нюхал, да. – Старик о чём-то вдруг задумался. – Помнишь, я говорил тебе, что время делится на время «внешнее» и время «внутреннее»? Это я сам так придумал. А Пруст – только теперь неожиданно вспомнилось – всю жизнь писал один большой роман «В поисках утраченного времени». У него там, по-моему, целых семь томов… «Утраченное время», «Обретённое время». Во как мужика заклинило.

Но проблема времени, похоже, Графа Омана мало занимала.

– А этот, как его? Недавно прочитал и вот уже забыл. Жан Жак Руссо. Ты его знал?

– Я от него сбежал. – Черновик руками замахал. – Уволился, можно сказать, без выходного пособия. Почему? Я скажу, но только между нами. У него была паранойя. Мания преследования. Жаку этому везде и всюду мерещились заговоры, он даже меня подозревал. Но главное не это. Руссо вдохновлялся тем, что стоял с обнаженной башкою под солнцем. А мне на солнце вредно, ты же знаешь.

Граф посмотрел за окно, где по-прежнему вьюжило.

– А я бы сейчас с удовольствием постоял на солнце не только с обнажённой головой.

– Постоишь. Какие твои годы. Всё в наших руках. И в ногах. Но самая главная сила – все почему-то стесняются это признать. И только металлурги открыто говорят: наша сила – в плавках.

Абра-Кадабрыч панибратски хлопнул Графа по плечу и расхохотался. Он, похоже, был в ударе – так и сыпал шутками и каламбурами.