Затем сидели молча, хлебали чай. Цветок-фитилёк в керосиновой лампе чуть слышно потрескивал, расправляя голубовато-оранжевые лепестки. Вьюга за стеной постанывала. А потом вьюга под окошком так странно зачуфыркала, словно свисток с горошиной – далёкий милицейский пересвист.

– А помнишь… – Граф похлопал длинными ресницами. – Мы недавно читали с тобой. У него фамилия такая… милицейская.

– Кто это? А-а! Мильтон, что ли? – Старик-Черновик усмехнулся. – Джон Мильтон, «Потерянный рай». А где рай, там и райские яблоки. Ты знаешь, нет ли? Есть осенние сорта хороших яблок: Боровинка, Мильтон…

– Это в честь его?

– Ну, это уж не знаю, врать не буду. Может быть, в честь писателя Мильтона, может, в честь простого нашего мильтона. То бишь, милиционера. А ежели серьёзно говорить, так этот самый Джон – не похуже нашего Обломова – на софе любил валяться, опуская голову до полу и диктуя так, что только успевай записывать. Я чуть было две руки не вывернул, когда за ним записывал, ей-богу. Да и вообще… Я с этими заморскими не очень… Мне нравятся наши ребята…

– И мне понравилось, как ты нарисовал.

– Это, что ли? – Старик неожиданно сгрёб все черновые наброски портретов, порвал и бросил в печь.

– Зачем? – Граф схватил кочергу, хотел достать портреты, но поздно. – Зачем ты это сделал? Там были такие хорошие – в рамку можно.

– Дрянь! – самокритично ответил старик. – Не надо путать божий дар с яичницей.

Портреты сгорали в печи с таким удивительным треском, точно в топку швыряли патроны. Иногда бабахало так, что с боков штукатурка яичной скорлупою осыпалась.

5

Оригинальные были уроки. Иногда за такими занятиями просиживали долгий зимний вечер, а иногда и ночку напролёт. Много интересного и увлекательного из жизни как русских писателей, так и заморских знал Старик-Черновик. Не изменяя своей привычке говорить то, что думает, учитель неоднократно предупреждал ученика:

– Творческий мир – очень коварная штука. И тот, кто осмелится войти в этот мир, рискует не только своим здоровьем – жизнью рискует! Жизнью! Вот что надобно знать для начала всем этим девочкам и нашим мальчикам, которые, шутя, берутся рифмовать и прозу малевать. Творческий мир – это не сказочка о королевстве кривых зеркал. Настоящее творчество – это искривлённое пространство мироздания. Это – попытка стать творцом наподобие Господа Бога. А такие дерзкие попытки не прощаются. Платить за это дорого приходится. Ой, как дорого…

– Старик! Хватит пугать! – Ученик даже сам не заметил, как вошел в роль истинного Графа, как изменился его голос, его осанка, его взаимоотношения со слугой. – Я всё уже понял, старик. Сколько можно?

– Ну, ежели так… – Абра-Кадабрыч развёл руками. – Ваш покорный слуга извиняется. Ваш покорный слуга собирается открыть вам секрет полишинели. Вы знаете, Граф, этот секрет? Это когда вы находитесь в поле и под шинелью.

– Нет, – насмешливо ответил Граф. – Это комедия дель арте Полишинеля. Секрет на весь белый свет.

– Молодец. Не зря я старался. Мелким бесом тут рассыпался.

– Не зря. Так что ты там хотел? Что за секрет?

И старик рассказал ему очередную завиральную историю – так, по крайней мере, Графу поначалу показалось. История эта касалась заготовки лунного листа. Никто из талантов и гениев – на горизонте прошлого и настоящего – никто и никогда перед началом своей работы не занимался такой заготовкой.

Граф тихохонько присвистнул.

– А это что за причуда? Заготовка лунного листа.

– Это моя давнишняя идея! – без ложной скромности сказал старик. – И знаешь, кто первый это новшество оценил? Солнце русской поэзии.

– Солнце писало на лунном листе?

– А ты как думал? Хорошая мысль, как дорогой бриллиант, должна быть в хорошей оправе. Для светлой строки, для великой поэмы и прозы нужен сияющий сказочный лист. – Старик-Черновик показал ему чёрные, чернилами испачканные руки – мозолистые руки древнего галерника, руки пахаря. – Я ведь работал даже с пергаментом, так что знаю, о чём говорю. Пергамент, ой как много хлопот причиняет. Надо разгладить его, паразита, ликвидировать всякие неровности, шероховатости, надо мелом аккуратно натереть. Но зато потом, когда всё это позади – наступало райское блаженство от работы. Душа от восторга звенела и пела. Пергамент даже нечего сравнивать с бумагой. А сказочные лунные листы я не сравнил бы даже с пергаментом. Бороду даю на отсечение.

– А по мне так лишь бы мысль была, а на чём записать – нету разницы.

– Минуточку, Граф! Извините за дерзость вашего покорного слугу, но я не могу не сказать то, что думаю. Ещё недавно ты был Ванька, Иван-дурак. Только без обиды, хорошо?.. А вот с тех пор, как я называю тебя Граф – ты ведь себя чувствуешь несколько иначе. Лучше. У тебя даже походка изменилась – грудь колесом. Разве не так? Так! А вот скажи, есть разница в том, что тебе подадут чашку кофе на лопате или чашку кофе на серебряном подносе. Разница есть? Бесспорно, есть. Это к разговору – на чём писать. И вообще… Ты ещё Граф по имени Оман, ты молодой, а я уже не первые сто лет живу на свете, и я тебя худому не научу! – Оруженосец посмотрел за окно, где лежали бледно-голубые, вечерние снега. – Весною пойдём, заготовим лунный лист, так ты ещё «спасибо» скажешь старику. Гений должен работать не на простой бумаге. У гения слово-то не воробей. У него что ни словечко – соловей да горлица!

В глубине души Граф затаил обиду за то, что обозвали дураком. И потому не удержался от насмешки:

– Хорошо говорит мой покорный слуга. Ты, помню, хвалился, что в жилах твоих имеется даже кровь Цицерона? Говорил, что когда-то вы вместе работали с этим древнеримским философом, блестящим оратором. Да?

– И он орал, и я ору – оба мы ораторы, – скаламбурил дальний родственник Цицерона, которому не понравилась ухмылка Графа. – Хватит, сколько можно говорить? Воду в ступе толочь. Время позднее. Ложись, Оман, отдыхай. А мне ещё надо кое-что настрочить…

Собираясь умываться перед сном, Граф закинул на плечо расписную радугу льняного полотенца. И вдруг остановился около стола.

– Давно хочу спросить, а что ты ночами строчишь, пока я отдыхаю?

– Да так, по мелочам, кое-какой отчёт для своей небесной канцелярии.

Слуга не хотел говорить, что он вознамерился написать биографию гения – своего хозяина. Старик уже сделал кучу всяких набросков: сюжеты, эпизоды, отдельные главы, в которых дерзновенно и вдохновенно повествовал о юности Ивана Великороссовича…

Имея уникальную возможность работать сразу двумя руками, он спокойно делал по ночам и своё, и чужое, хотя «чужое» – это не точно сказано; всё для него было своим, родным. Старик-Черновик всё пропускал через сердце, иначе он просто не мог. И чем больше у него собиралось материалов под рабочим названием «История гения», тем сильнее радость разгоралась на душе. «Выйду на пенсию, отшлифую, – мечтал Азбуковедыч, – в золотом обрезе издадут!»