Очевидно, m-lle Арно была далека от подозрения на Гаврилыча.

– Я иду, – продолжала она, – к инспектрисе доложить о случившемся.

И, грозно потрясая тюричком, она торжественно вышла из класса.

– Бедная Белочка! – сочувственно говорили институтки.

Никому и в голову не приходило назвать Гаврилыча и этим спасти подругу. Все отлично знали, что несчастный старик мог бы из-за нашей шалости потерять насиженное казенное, хотя и очень скромное место и тогда пустить по миру семью, живущую где-нибудь на чердаке или в подвале.

Девочки столпились и образовали группу вокруг плачущей горькими слезами Бельской.

– Не горюй, Белочка, ведь это виноваты мы с Кирой, – говорила Краснушка, тоже чуть не плача. – Мы сейчас же пойдем и выпутаем ее, – решительно прибавила она, энергично тряхнув золотисто-красной головкой.

– Стойте! – вдруг вырвалось у княжны, молчавшей все время и только хмурившей свои тонкие брови. – Если вы пойдете к инспектрисе, вас выключат точно так же, как и Бельскую: вы обе «мовешки» или считаетесь, по крайней мере, такими. Пойду к начальнице я и признаюсь, как и что было, под условием, чтобы Гаврилычу ничего не было, а вся вина пала бы на меня… Меня не выключат потому, что Maman дала слово отцу беречь меня и я на ее попечении.

И притом я ведь считаюсь «парфеткой», а парфеток так легко не исключают. Пойдем со мной к Maman, – кивнула она мне, и мы обе вышли из класса среди напутствий и пожеланий подруг.

Мы пробежали лестницу и коридоры в одну минуту и, остановившись у швейцарской, позвали швейцара.

– Что, Maman дома? – спросила княжна.

– Пожалуйте, ваше сиятельство, княгиня у себя, – почтительно ответил швейцар, знавший, что маленькой Джавахе открыт во всякое время доступ в квартиру начальницы.

Нина храбро направилась туда, не выпуская моей руки… Я робко переступила порог той самой комнаты, в которую около полугода тому назад вошла смущенной и конфузливой маленькой провинциалкой.

Княгиня сидела в большом удобном кресле с каким-то вышиваньем в руках.

Но на этот раз она не встала нам навстречу с ласковым приветом «добро пожаловать», а поманила нас пальцами, проронив недоумевая:

– Что скажете, дети?

У меня язык прилип к гортани, когда я увидела это строгое, хотя приветливо улыбающееся лицо начальницы, ее величественно стройную фигуру.

Когда начальница заметила Нину, лицо ее вдруг стало ласковее:

– А, маленькая княжна, что нового?

Нина выдвинулась вперед и дрожащим от волнения голосом начала свое признанье. Добрая девочка боялась не за себя. Назвать Гаврилыча – значило подвергнуть его всевозможным случайностям, не назвать – было очень трудно.

По мере того как говорила Нина, лицо начальницы принимало все более и более строгое выражение, и когда Нина кончила свою исповедь, выдуманную ею тут же на скорую руку, лицо княгини стало темнее тучи.

– Я не верю, чтобы это сделала ты – лучшая из воспитанниц, опора и надежда нашего института, – начала она спокойным и резким голосом, из которого точно по удару магического жезла исчезали все лучшие бархатные, ласкающие ноты. – Но все равно, раз ты созналась, ты и будешь наказана. Доводить до сведения твоего отца этого поступка, недостойного княжны Джавахи, я не буду, но ты должна сказать, кто принес вам покупки.

При последних словах начальницы Нина вздрогнула всем телом. Ее мысленным взорам, как она мне потом рассказывала, живо представились голодные ребятишки выгнанного со службы Гаврилыча, просящие хлеба, и сам сторож, больной и подавленный горем.

– Maman, – скорее простонала, нежели прошептала княжна, – я вам назову это лицо, если вы обещаете мне не выгонять несчастного.

Тут уже княгиня вышла из себя.

– Как! – крикнула она. – Ты еще смеешь торговаться!

Я не вижу раскаянья в твоих словах… Напроказничала, хуже того – исподтишка, как самая последняя, отъявленная шалунья, наделала неприятностей да еще смеет рассуждать! Изволь назвать сейчас же виновного или виновную, или ты будешь строго наказана.

Лицо Нины бледнело все больше и больше. На матово-белом лбу ее выступили крупные капли пота. Она продолжала хранить упорное молчание. Только глаза ее разгорались все ярче и ярче, эти милые глаза, свидетельствующие о душевной буре, происходившей в чуткой и смелой душе княжны… Вероятно, справедливая и добрая Maman поняла мученья бедной девочки, потому что лицо ее смягчилось, и она произнесла уже менее строго:

– Я знаю, что ты не скажешь, кто тебе помогал, но и не станешь больше посылать в лавку, потому-то теперешнее твое состояние – боязнь погубить других из-за собственной шалости – будет тебе наукой. А чтобы ты помнила хорошенько о твоем проступке, в продолжение целого года ты не будешь записана на красную доску и перейдешь в следующий класс при среднем поведении. Поняла? Ступай!

Мы вышли присмиревшие и взволнованные из квартиры начальницы, несколько даже счастливые подобным исходом дела, оставившим в стороне бедного, насмерть перепуганного Гаврилыча.

В классе нас встретили шумными восклицаниями, возгласами благодарности и восхищения.

Кира, Краснушка и Бельская буквально душили Нину поцелуями.

– Мы твои верные друзья до гроба! – восторженно говорила за всех троих Бельская.

На следующее воскресенье мы должны были получить белые и красные шнурки за поведение.

– Что это княжна Джаваха без шнурка? – изумилась Ирочка, проходя вместе с двумя другими воспитанницами мимо наших столов на кухню, где они, под руководством классной дамы, осматривали провизию.

– От шнурков только волосы секутся, – не без некоторой лихости произнесла княжна.

– А вон зато теперь Влассовская в парфетки попала, – шутили старшие, заставляя меня мучительно краснеть.

Белый с двумя пышными кисточками за отличное поведение шнурок точно терновый венец колол мою голову. Я бы охотно сняла его, признавая княжну более достойной носить этот знак отличия, но последняя серьезно запретила мне снимать шнурок, и я волей-неволей должна была подчиниться.

Кира, Бельская и Краснушка нимало не смущались мыслью провести целый день на глазах всех институток без знака отличия: они привыкли к этому…

А время между тем быстро подвигалось вперед. Наступила Масленица с прогулками пешком, ежедневными на завтрак четырьмя блинами, с горьковатым топленым маслом и жидкой сметаной. Старших возили осматривать Зимний дворец и Эрмитаж. Младшим предоставлено было сновать по зале и коридорам, читать поучительные книжки, где добродетель торжествует, а порок наказывается, или же играть «в картинки» и «перышки».