Видя, что Ильинский ушел в шкап с тем, чтоб до утра не выходить, я пошла убеждать хозяйку засветить для меня даром свечку; она исполнила мою просьбу, погладив меня по щеке и назвав добрым молодым человеком, не знаю, за что; я написала страницы две и наконец тоже легла спать на полу, вытащив из другого шкапа все перины и подушки, сколько их там было.

В три часа утра я гладила и целовала доброго коня своего, который, не обращая на это внимания, ел овес, купленный на последние мои два марка; Ильинский спал; работник мазал колеса нашего кабриолета, и хозяйка спрашивала меня из окна: «Гер официр, волен зи кафе?»

Все эти действия были прерваны поспешным приходом гневного градоначальника. «Где ваш товарищ?» – спросил он отрывисто; в руках у него был наш чемодан. Обрадовавшись, увидя опять погибшее было наше сокровище, я побежала будить моего камрада. «Вставай, Ильинский! – кричала я, идя к дверцам его шкапа, чтоб их растворить, – вставай! Наш чемодан принесли». – «Отвяжись ради Бога; что ты расшутился, – ворчал Ильинский невнятно. – Не мешай мне спать». – «Я не шучу, Василий! Вот здесь начальник Пениберга с нашим чемоданом». – «Ну, так возьми у него». – «Да это не так легко сделать; он, видно, хочет именно тебе его отдать и, как догадываюсь, вместе с каким-нибудь пышным возражением на вчерашнее твое сомнение в исправности их полиции». – «Ну, так попроси же, брат, его хоть в хозяйскую горницу, пока я встану».

Через пять минут Ильинский вошел к нам. Градоначальник, до того все молчавший, стремительно встал с своего места и подошел к Ильинскому: «Вот ваши вещи все до одной и все деньги тою самою монетою, какою были. Не думайте, чтоб полиция наша уступала в чем-нибудь вашей петербургской. Вот ваши вещи, и вот вор, – сказал он, с торжеством указывая в окно на восемнадцатилетнего юношу, стоящего на дворе. – Он вчера увидел вашу лошадь близ Пениберга, схватил с кабриолета чемодан, бросил его в ров за кусты, а лошадь отвел в город. Теперь довольны ли вы? Вора сейчас повесят, если вам угодно?» При этом ужасном вопросе, сделанном со всею немецкою важностью, Ильинский побледнел; я затрепетала, и мое желание смеяться над забавным гневом пенибергца обратилось в болезненное чувство страха и жалости. «Ах, что вы говорите! – вскликнули мы оба вдруг. – Как можно этого хотеть? Нет, нет! Ради Бога, отпустите его…» – «Я вижу, что ошибался на счет вашей полиции; простите это моему незнанию», – прибавил Ильинский самым вежливым тоном.

Успокоенный немец отпустил несчастного мальчика, который, стоя перед нашим окном, трепетал всем телом и был бледен, как полотно. Услыша, что его прощают, он всплеснул руками с таким выражением радости и так покорно стал на колени перед нашим окном, что я была тронута до глубины души, и даже сам пенибергский начальник тяжело вздохнул; наконец, он пожелал нам веселого путешествия по Голштинии и ушел.

Теперь мы уже смело потребовали кофе, сливок, сухарей и холодной дичи на дорогу. «Ах, какой счастливый характер имеешь ты, Александров, – говорил мне Ильинский, когда мы сели опять в свой кабриолет, – ты совсем не грустил о пропаже своего имущества». – «К чему это великое слово “имущество”, Ильинский? Разве мундир, подсумок и сорок червонцев – имущество?» – «Однако ж у тебя более ничего нет». – «Нет, так будет; но твоя печаль была мне очень смешна». – «Почему?» – «Потому что тебе не привыкать быть без денег: как только заведется какой червонец, ты сейчас ставишь на карту и проигрываешь». – «Я иногда и выигрываю». – «Никогда! По крайней мере, я ни разу еще не видал тебя в выигрыше: ты игрок столько же неискусный, сколько я несчастливый». – «Неправда! Ты не можешь судить о моем искусстве; ты не имеешь никакого понятия об игре», – сказал Ильинский с досадою и после всю дорогу молчал.

За обедом мы помирились. В Ицечое мы ночевали и на другой день поехали к Глюкштату. Печальный вид Эльбы, которая здесь течет вровень с болотистыми берегами, стаи воронов с своим зловещим криком нагнали нам скуку и грусть; мы поспешили уехать оттуда и, свернув с большой дороги, поехали проселочными.

В одном новом постоялом доме, как нам казалось, мы были приятно удивлены вежливым приемом и хорошим угощением. Наружность этого дома ничего не обещала более, как только картофель для обеда и солому для постели, и мы, вошед туда, спросили себе обедать, как обыкновенно спрашивают в трактирах, не обращая никакого внимания на хозяина. Но тонкая скатерть, фарфоровая посуда, серебряные ложки и солонки и хрустальные стаканы возбудили наше внимание и вместе удивление; этим не кончилось: поставя на стол кушанье, хозяин просил нас садиться и сел сам вместе с нами. Ильинский, который не терпел никакой фамилиарности, спросил меня: «Что это значит? Зачем этот мужик сел с нами?» – «Ради Бога, молчи, – отвечала я. – Может быть, это будет что-нибудь из «Тысячи и одной ночи»: кто знает, во что может превратиться наш хозяин?»…

В продолжение этого разговора пришел хозяйский брат и тоже сел за стол; я не смела зачать говорить: недовольный вид Ильинского и беспечная веселость обоих крестьян до крайности смешили меня; чтоб не обидеть добродушных хозяев неуместным смехом, я старалась не смотреть на Ильинского.

После обеда нам подали кофе в серебряном кофейнике, на прекрасном подносе, сливки в серебряном горшочке превосходной работы и ложечку фасона суповой разливальной ложки, тоже серебряную, ярко вызолоченную внутри. Все это поставили на стол; оба хозяина просили нас наливать для себя кофе по своему вкусу и сели пить его с нами вместе. «Что это значит? – повторял Ильинский. – Простой трактир, голые стены, деревянные стулья, просто одетые люди – и прекрасный обед, превосходный кофе, фарфор, серебро, позолота, вид какого-то богатства, вкуса и вместе деревенской простоты. Как ты думаешь, Александров, что бы это такое значило?» – «Не знаю ничего, но думаю только, что нам нельзя будет здесь платить». – «Почему? А я так думаю напротив, что здесь мы заплатим вдесятеро дороже против других мест».

Мы ушли прогуливаться по прекраснейшим окрестностям, какие только могли быть на такой ровной и плоской стороне, какова Голштиния. Возвратясь, я просила Ильинского распоряжаться во всем самому, требовать и расплачиваться, сказав, что на меня находит страх и я ожидаю какого-нибудь чудного явления. Нам подали чай с тою же ласкою, добродушием, богатством прибора и вкусом.

Наконец надобно было ехать; лошадь наша была отлично вычищена, кабриолет вымыт, и брат хозяйский держал под уздцы коня нашего у крыльца. Я увидела, что Ильинский вертит в руках два марка. «Что ты хочешь делать? Неужели за столько усердия, ласки и угощения всеми благами земными ты хочешь заплатить двумя марками? Сделай милость, не плати ничего; поверь, что они не возьмут». – «А вот увидим», – отвечал Ильинский и с этим словом подал хозяину два марка, спрашивая, довольно ли этого? «Мы ничего не продаем, здесь не трактир», – отвечал хозяин покойно. Ильинский несколько смешался; он спрятал свои марки и сказал, смягчая голос: «Но вы так много издержали для нас». – «Для вас? Нет! Я очень рад, что вы заехали ко мне; но разделил с вами только то, что всегда сам употребляю с своим семейством». – «Мы приняли вас за крестьян», – сказал Ильинский, подстрекаемый любопытством и ожиданием какого-нибудь необыкновенного открытия; но он тотчас спустился с облаков. «Вы и не ошиблись, мы крестьяне!»…