— Угу.

— Шутишь.

— Да христиане есть в каждом уголке земного шара.

Иисус помог страдальцу подняться и проводил его к выходу.

— Есть кто?

— Христиане. Они тебе поклоняются. Называют тебя Христом.

— Поклоняются мне? Помилуй. — Иисус приложил ко лбу холодную тыкву. — «Христос» — это ведь из греческого, так? Означает «помазанник», «царь». Следующий!

— Для большинства верующих «Христос» означает Спаситель, Бог во плоти.

— Странная трактовка… — Иисус наполнил бутыль, а в пещеру вошла женщина с обгоревшими до самого основания волосами, что делало ее похожей на раковую больную после курса химиотерапии. — А что еще проповедуют эти христосники?

— Они говорят, что, уверовав в тебя, человек избавляется от первородного проклятия. Ты разве этого не знал?

— От первородного греха? Да разве я хоть словом обмолвился об этом? — Иисус оросил безволосую женщину. — Меня прежде всего интересовала этика. Читай Библию. — Он взмахнул своими легкими руками и смиренно сложил их на книге короля Иакова. — От первородного греха? Ты это серьезно?

— Твоя смерть искупила Адамов грех!

— Да что ты, в самом деле, — фыркнул Иисус. — Это же язычество, Джули: Аттис, Дионис, Осирис — божество-жертва, чьи страдания искупают грехи своих последователей. Да в мое время в каждом городе было свое божество. А Павел откуда родом?

— Из Тарсуса.

— А, я был там однажды. — Иисус снова принялся листать Евангелие. — Если не ошибаюсь, местное божество у них называлось Баал-Тарс. — Он приложил к груди раскрытую Библию, как компресс. — Господи Всевышний, так вот кем я стал для них — очередное примиряющее божество.

— Мне очень жаль, что ты узнал об этом от меня. — Джули напоила лысую женщину.

— Так значит, неевреи взяли все в свои руки? И вот почему в книге Иоанна речь идет не о Царстве, а о жизни вечной? Выходит, христианство стало религией, проповедующей бессмертие?

— «Примите Иисуса как своего Спасителя, — процитировала Джули, — и вы воскреснете и будете взяты на Небеса».

— На Небеса? Да нет же, «да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя как на земле, так и на небе», помнишь? А мои притчи? Все эти донельзя земные метафоры: Царство Божье есть закваска, горчичное семя, сокровище, зарытое в поле.

— Бесценная жемчужина, — добавила женщина, лежащая на камне.

— Верно. Тут ни слова о Небесах. — Руки-крылья Иисуса порхали, только ветерок свистел в дырах. — Это же утопия. Ну при чем здесь вечность? — Руки беспомощно упали. — А, я, кажется, понял, это они так объяснили то, что я не вернулся, да? Они перенесли воссоединение в некий потусторонний мир.

— По-видимому. — Джули сняла с лысой грешницы табличку.

— Какая чушь.

— Раз уж об этом зашла речь, — снова заговорила грешница, — может, вы проясните один спорный момент? Правда ли, что тело Ваше превращается в хлеб насущный, а кровь — в вино?

— Чего-чего? — опешил Иисус.

— Речь идет о таинстве евхаристии, — пояснила Джули, — согласно верованию, хлеб — тело Господа, а вино — кровь. — Ее голос дрогнул. Говорить ему или нет? — И тогда… тогда…

— И тогда?

— И тогда мы вас едим, — закончила лысая узница.

— Что?!

— Едим вас.

— Какой ужас!

— Да нет же, в этом сокрыт возвышенный смысл, — поспешила добавить лысая. — Через это таинство мы как бы соединяемся с Вами, причащаемся Святых тайн и приобщаемся к Жизни Вечной. Сходите как-нибудь на литургию. Посмотрите.

— Я должен над этим подумать, — загрустил Сын Божий. — Следующий!

Как же Джули любила эти тихие обеденные часы! Они с братом запирали пещеру и, оставив позади вереницу измученных грешников, поднимались на утес. Оттуда открывался вид на самую крупную сталеплавильню.

Они много говорили о развитии научной мысли.

— Расскажи мне об эволюции, — бывало, просил Иисус, — об углеводородных кольцах, черных дырах, принципе неопределенности Гейзенберга.

Его любознательность была безграничной. Рассказы Джули о бесконечной Вселенной, простиравшейся далеко за пределы видения пророков, о сказочных галактических узорах, неистовых квазипульсарах и схлопывающихся звездах, поглощающих свет, о том, как все это разлеталось в бесконечности, получив толчок во время Большого Взрыва, захватывали Иисуса не меньше, чем двусмысленность притчи о добром самаритянине и бесплодной смоковнице.

— Безусловно, эти модели будут пересматриваться, — заметила Джули, прочитав мини-лекцию о гравитации, — по мере поступления новой информации на основе таких фактов, как мое путешествие сюда и реальность Ада. Но в этом вся прелесть науки, она самосовершенствуется, корректирует самое себя, приветствует все новое.

— Если Эйнштейн прав, то Космос — это бесконечная резиновая плащаница. — Иисус с восторгом взмахнул краем своей видавшей виды накидки. — Крупные космические тела вызывают в пролетающих мимо объектах естественное разрежение.

Джули открыла корзинку с продуктами и вручила брату сандвич с цыпленком.

— Эйнштейн говорил, что, когда наука работает на высоких оборотах, можно услышать мысли Бога.

— Когда-нибудь этот башковитый еврей появится у нас.

— Бог?

— Эйнштейн. — Иисус вытаскивал из сандвича ломтики огурца и швырял их вниз с утеса. — Как бы я хотел с ним встретиться.

— С Богом?

— С Богом.

С Богом. Итак, тема затронута, гнойник вскрыт, генеалогическое древо пошатнулось.

— Что я могу сказать, — пожал плечами Иисус, — как ни крути, нашего прародителя понять трудно. Может, Эйнштейн и слышал мысли Бога, но у меня что-то не получается.

Всколыхнулись старые обиды, поднялась волна негодования, расплескалось через край одиночество покинутого ребенка.

— Если б меня назначили во Вселенной за главную, я бы первым делом арестовала свою мать за преступную халатность по отношению к своему ребенку.

— Ну, это уж слишком, Джули.

— Тебе легко говорить, о тебе Бог заботился. У тебя и золото было, и ладан, и мирра. А у меня? Подушки-вякалки и резиновые какашки.

— Но если речь идет о боге физики, о непознаваемом первичном импульсе, мы едва ли вправе судить его. — Иисус положил в рот шестой, последний, кусочек сандвича. — Что, если Бог и хотел бы вмешаться, да только такое вмешательство разорвало бы временное пространство и разрушило бы физическую Вселенную? Вот он вместо этого и посылает нас на Землю.

— Я думала об этом еще в колледже. — Джули принялась за дольку дыни. — Но все равно не могу смириться. Как бы далеко ни была моя мать, она не должна допускать существование этого мира.