Ты садишься. В душе покой и умиротворенность. Конечно, это только временное счастье. Хотя ты предпочитаешь более оптимистичный синтаксис: это счастье, только временное.

Аманду окутывает мерцающее облако. Представительности маме, конечно, не хватает, но что поделаешь, другой у тебя нет. Ты чувствуешь, что она уже простила тебе все твои проколы, и, в свою очередь, тоже решаешь простить ей все недостатки.

«Шолом алейхем», — телепатируешь ты.

«Алейхем шолом», — отвечает губка.

Она сползает по ногам, прыгает в набежавшую волну и исчезает.

В голове полный сумбур, пульсирующей болью отзываются раны. Ты взбираешься на пирс и устало бредешь вслед заходящему солнцу. Что, если тебя сейчас увидят? На бульваре Харбор-Бич обнаженной женщине с семью дырками от гвоздей будет трудно не обратить на себя внимание.

«Пошли мне что-нибудь одеться, — молишься ты Аманде, — какую-нибудь самую простую одежду, лишь бы только прохожие не читали у меня на лбу: Шейла из “Луны”».

Одежды на тебе не прибавляется. И неудивительно. Теперь-то ты знаешь, что твоя мать — губка. Что это меняет? Да, в сущности, ничего.

Дождь утихает. Беги домой, велела напоследок Аманда. Далеко убежишь с продырявленными ногами. К счастью, в Плезантвиле тебе удается стащить с бельевой веревки этот «сногсшибательный» наряд: красную футболку и шорты. Очень выручил велосипед, прихваченный в школьном дворе в Помоне. С ним тебе удалось добраться до Кэмдена за четыре дня.

Жива. Надо же.

Светает, и впереди медленно, словно фотография в ванночке с проявителем, проступает мост Бенджамина Франклина. Уже блестят в лучах восходящего солнца провода, по бетонному покрытию струится туман. Твой единственный противник — тучный полицейский, дремлющий в сторожевой будке. Ты оставляешь велосипед у крыльца пропускного пункта и поднимаешься на северную пешеходную дорожку.

Фонари еще горят, поглядывая свысока сквозь туманную дымку. Земля постепенно отступает, напоминая о себе горами мусора, намытого у опор. Дальше — грязная, под стать берегам, река. В гордом безмолвии расходятся патрульная лодка инквизиции Нью-Джерси и американский катер береговой охраны. Впереди маячит фигура худенькой женщины в желтой парке, быстро шагающей в направлении Америки. Ты уже знаешь, что это она. Она! И ты кричишь:

— Феба! Феба Спаркс!

Она оборачивается.

— Вы меня?

— Феба! Феба!

— Кац? Кац?!

— Феба!

— Джули Кац! — Она не верит своим глазам. — Джули! Джули Кац!

Она несется к тебе, как верный пес навстречу хозяину, и с разгону вы сливаетесь в горячем объятии. Сплетаются кости, спекается кожа, вены соединяются в общую кровеносную систему.

— О Киса! Джули, чтоб тебя… Как ты сумела?

— Сумела?

— Ты вернулась! — Феба улыбается, как ангел под кайфом.

— Я вернулась. Только никому ни слова.

— Но как это случилось?!

— Есть несколько возможных объяснений.

Феба разглядывает твои израненные руки, продырявленные ступни, стриженую голову.

— О Боже, девочка моя, что они с тобой сделали! — Блеснула знакомая белозубая улыбка Монтгомери Клифта. — Слушай, вот новость! Я тут Эндрю Вайверна встретила. Ему вообще хреново. И еще: я Билли Милка отпустила, но он все равно того… Твоя мама располовинила его молнией.

— Молнией?

— Справедливость восторжествовала!

— Просто редкое совпадение.

— Нет, детка, — Феба деловито подбоченилась, — это был Бог!

— Бог — это губка.

— Что?

— Губка.

— Что ты несешь?

— Есть интересные факты.

— Губка?

— Пойдем домой, Феба. Поиграем с маленьким.

В первый день сентября 1974 года у одинокого еврея Мюррея Джейкоба Каца родилась дочь. Мюррей жил в заброшенном маяке на мысе Бригантин, через залив от Атлантик-Сити. В те времена эта островная метрополия славилась своими отелями, деревянным настилом на пляже, конкурсом «Мисс Америка», а также своим банком спермы, этаким семенным фондом, сыгравшем не последнюю роль в становлении Монополии. Сорок лет спустя, став взрослой женщиной, дочь Мюррея Каца навсегда покинула Нью-Джерси.

Джули разглядывала заклепки, торчавшие из балок. Ее взгляд скользил все выше, мимо стальных тросов, натянутых, словно струны на гигантской лире, мимо электрических проводов, сквозь небо, мимо солнца. Так где же все-таки Бог? Там, наверху, натирает до блеска свой арсенал молний? Или в проливе Абсекон, поглощает из воды питательные вещества для своих пористых тканей?

Что ждет ее впереди? «Добро пожаловать в Мир Живых», — приглашал дорожный указатель. «Впереди Зона Неопределимости». Никуда не денешься, еще лет тридцать или сорок все это будет с ней: лоб со шрамом, выхолощенная матка, обрубок вместо правой руки — все, как она хотела.

«И это только начало, — подумала Джули, — поскольку под действием преобразующей силы момента Грейп-стрит не заканчивалась в городе Братской Любви, а словно бесконечная река уносила их дальше на запад». Этим утром они с Фебой выберутся из Кэмдена. Через месяц все вместе — она, Феба, Бикс, Айрин, маленький Мюррей — покинут Филадельфию, затем оставят позади Пенсильванию, Огайо, отматывая милю за милей в направлении, противоположном вращению планеты. Солнце всегда будет у них за спиной. Они побывают в Чикаго, в Сент-Луисе, Денвере, Финиксе, Лос-Анджелесе, а может, даже доберутся до тех самых южных островов, которые они с Фебой видели на фотообоях в «Довиле».

С ней лучшая подруга и любящий муж. Она полна сил и может одевать нагих, кормить голодных, поить жаждущих, согревать замерзающих. Надо будет и о детях подумать. Хватит ли ей маленького Мюррея, или они с Биксом кого-нибудь усыновят? И еще: ей нужна работа. Из нее вышел бы неплохой преподаватель физики или автор колонки добрых советов. А может, она еще защитит диссертацию. Доктор Кац, воинствующий профессор теологии. Только сорок: еще не поздно начать отложенную, но многообещающую жизнь.

Джули Кац положила руку на плечо своей лучшей подруге. Та озорно подмигнула и чмокнула ее в щеку. Обнявшись, они сошли со старого моста, усеянного бородавками заклепок, и шагнули на Большую Землю.