В первые недели февраля мы с Дэнни садились в столовой за наш обычный стол и обсуждали те трудности, с которыми он сталкивался при математической обработке психологических опытов. Я показал ему, как строить графики, как использовать таблицы из его учебника и как сводить опытные данные к математическим формулам. И продолжал отстаивать значимость экспериментов. Дэнни по-прежнему стоял на том, что экспериментальная психология не имеет ничего общего с мышлением, но тоже стал видеть ее пользу для подтверждения теории познания и проверки интеллекта. Его отношение к ней скакало вверх и вниз, как стрелка барометра в непогоду, а погодные условия заменяла конкретная математическая задача, над которой он бился, — успешно или безуспешно.

В это время, в начале февраля, я мало виделся с отцом. За исключением завтрака, ужина и субботы, его никогда не было дома. Порой он приходил откуда-то между одиннадцатью и двенадцатью ночи, брал на кухне стакан чаю, заходил ко мне в комнату поговорить несколько минут и шел к себе в кабинет. Я не мог даже вообразить, когда он ложился спать, но его усталое, сутулое тело и изможденное лицо ясно свидетельствовали, что спал он очень мало. Он сходил на обследование, и доктор Гроссман остался удовлетворен состоянием его здоровья, хотя и рекомендовал больше отдыхать. Теперь отец вместе с апельсиновым соком пил по утрам витамины, но не заметно было, чтобы они ему как-то помогали. Он совершенно игнорировал советы доктора Гроссмана больше отдыхать, и всякий раз, когда я заговаривал об этом, он или отмахивался от меня, или напоминал о том насилии, которое творилось в Палестине. С ним просто невозможно было говорить о его здоровье. Вся его жизнь вертелась сейчас вокруг двух идей: просвещение американского еврейства и еврейское государство в Палестине. Так что он упорно продолжал вести свои курсы для взрослых и готовился к митингу в Мэдисон-сквер-гарден, намеченному на конец февраля.

Не только моя домашняя, но и учебная жизнь проходила теперь под знаком Палестины. В колледже Гирша были представлены все оттенки сионизма, от радикальных ревизионистов, поддерживавших «Иргун», до «Нетурай Карта», «Стражей Города», причем под городом подразумевался Иерусалим. Эти последние состояли из неумеренно ортодоксальных евреев, которые, подобно рабби Сендерсу, презирали любые усилия, направленные на создание еврейского государства до прихода Мессии. Недавнее вливание венгерских евреев в наш район укрепило их позиции, и они образовали небольшой, но очень шумный элемент нашего студенчества. Даже раввинский факультет раскололся: большинство его преподавателей выражало надежду на создание еврейского государства, некоторые противились этой идее. Светский же факультет был, кажется, целиком «за». Во время послеобеденных светских занятий разворачивались бесконечные дискуссии о проблеме двойного гражданства: следует ли американским евреям принимать гражданство создаваемого вовне еврейского государства? И эти дискуссии неизбежно сводились к рассмотрению гипотетического случая: на какой стороне американским евреям надлежит сражаться, если США объявят этому еврейскому государству войну? Я всегда говорил, что вопрос этот нелеп, Америка никогда не пошлет евреев сражаться против еврейского государства; во время Второй мировой войны она посылала японских американцев сражаться с немцами, а не с японцами. Но мой ответ никого не удовлетворял. «А что если пошлет? — вопрошали теоретики. — Что тогда?» Споры вспыхивали постоянно, но только среди тех студентов, которые поддерживали саму идею еврейского государства. Многие хасиды полностью игнорировали вопрос. Презирая все усилия по созданию еврейского государства, они также презирали все дискуссии, касающиеся его возможного существования. Подобные споры они называли «битул Тора» — временем, украденным у изучения Торы, и смотрели на спорщиков с ледяным отвращением.

К середине февраля разрозненные группки стали консолидироваться — по мере того как в колледж снова начали приходить члены различных молодежных сионистских движений, чтобы набрать себе новобранцев. Это был уже второй подобный набор за время моего пребывания в колледже. И когда он закончился — а занял он всего несколько дней, — позиция по сионистскому вопросу каждого студента четко определялась его принадлежностью к тому или иному движению. Большинство просионистски настроенных студентов, я в том числе, присоединились к группе молодых религиозных сионистов; несколько человек вошли в молодежное крыло ревизионистского движения. Студенты, настроенные против сионизма, остались сами по себе — огорошенные и уязвленные нашей активностью.

Однажды в столовой кто-то из хасидов обвинил ревизиониста, что он хуже Гитлера. Гитлеру, кричал он на идише, удалось лишь разрушить еврейское тело, а ревизионисты пытаются разрушить еврейскую душу. Дело чуть не дошло до драки, их с трудом растащили. Этот случай произвел на всех удручающее впечатление, и еще больше усилилось напряжение между сторонниками и противниками сионизма.

Как я и ожидал, Дэнни не примкнул ни к одной из сионистских групп. С глазу на глаз он признавался мне, что мечтал примкнуть к моей группе. Но не мог. Помнил ли я вспышку ярости его отца по поводу сионизма? Еще бы я не помнил! Она мне в ночных кошмарах является. А как бы я отнесся к подобной вспышке за каждой трапезой? Это был вопрос, не требующий ответа, о чем я ему и сказал. Дэнни на это мрачно кивнул. Мало того: противники сионизма из числа хасидов смотрят на него как на своего лидера. Что принесет его вступление в ряды сионистов? Ничего, кроме дальнейшего роста напряженности. Он оказался заложником своей бороды и пейсов, и ничего не может с этим поделать. Но однажды… Он не закончил фразы. В перепалках между противниками и сторонниками сионизма участия он не принимал. А во время инцидента в столовой я видел, как окаменело его лицо, с какой ненавистью он смотрел на хасида — зачинщика ссоры. Но ничего не сказал, и после того, как двух спорщиков полуувели-полувытащили из столовой их сторонники, немедленно вернулся к математической задаче, которой мы были заняты.

На третьей неделе февраля газеты сообщили, что британский министр иностранных дел Бевин объявил о своем намерении поднять палестинский вопрос в сентябре в Объединенных Нациях. Мой отец пришел в восхищение, хотя эта новость стоила ему новых бессонных ночей работы над речью, которую он намеревался произнести на митинге.

Он прочитал мне эту речь в субботу вечером, накануне митинга. В ней он описывал двухтысячелетнюю мечту евреев о Сионе, говорил о еврейской крови, лившейся столетиями, о равнодушии целого мира к проблеме еврейской родины, о кричащей необходимости убедить весь мир в жизненной важности того, чтобы еврейское государство было немедленно создано на земле Палестины. Куда еще податься остаткам еврейства, спасшимся от гитлеровских печей? Бойня шести миллионов евреев сможет приобрести какое-то значение только в тот день, когда еврейское государство будет провозглашено. Лишь тогда их жертва окажется осмысленной; лишь тогда те гимны веры, которые они распевали по пути в газовые камеры, окажутся не напрасными; лишь тогда еврейство станет светочем мира, как предвидел Ахад-ха-Ам[66].