чехлом. Вот на нем я проспал семнадцать минут ровно. И все руководство не только «Экрана», но и Гостелерадио принимало участие в этой злополучной картине, а это происходило ночь и день: они не занимались своей работой, хотя на них был весь огромный эфир, который был пущен на самотек. Они бесконечно правили тескт, а Юрий Колычев этот текст читал. Он, по-моему, только что съездил на спектакль, сыграл какого-то там героя и снова приехал. В общем, был какой-то кошмар! Могу эту картину вспоминать только с кошмарным ощущением. После этого никаких официальных картин я снимать не стал и не намеревался.

Картина была показана 30 декабря 1972 года, как и должна была быть показана. И, к счастью, она была показана без титров. Поэтому, кто автор этого произведения, можно было узнать только по финансовой ведомости.

Вот очень симпатичная картина «Приближение к небу» (1973). Это всего одна часть, то есть 10 минут. Эта картина целиком и полностью придумана мной и снята вместе с режиссером Мишей Рыбаковым по книге Юрия Алексеевича Гагарина о его детстве. Она снята таким образом, что детство, которое описывает Юрий Алексеевич Гагарин, показано в очень хорошем ритме, и только в последнем кадре мы узнаем, о чьем же, собственно говоря, детстве шла речь. А «Приближение к небу» — это цитата из Лукреция: «Звезды стали мелькать чаще, кометы ближе, когда мы стали приближаться к небу». Очень хорошая, приятная работа, она взята, так сказать, на вооружение. Критика о ней писала, и ВГИК показывает — она в списке вгиковских картин, на которых учат студентов.

«Диалоги в Полоцке» (1973) — еще лучше картина, потому что это единственный фильм, который снят мною и тем же режиссером Мишей Рыбаковым в городе Новополоцке и в Полоцке полностью по сценарию. Снят в очень спокойной атмосфере, когда нам никто не мешал заниматься профессией и тем делом, ради которого мы работаем. Я иногда эту картину показываю на встречах с любителями песни.

Здесь была написана так называемая песня «Полоцк» (она пока без названия). А названа картина так, поскольку это диалог с самим собой, или со своим прошлым, со своей памятью, которая бесконечно повествует о войне, о событиях, которые мы помним с детства.

Там мне довелось встретиться с замечательными людьми, с замечательными по-настоящему. Белорусы вообще чудный народ, очень скромный, очень добрый, безумно добрый. С одним парнем… Я могу рассказать о нем, но это, конечно, долго будет. Он, Володя Дупин, на свои деньги, сам (он художник-оформитель местного стадиона, пишет всякие лозунги типа «ГТО — путь к здоровью») сделал памятник Лиле Костецкой. Это вообще, наверное, единственный случай в СССР, когда один человек не на кладбище — в городе, по своей инициативе и сам делает большой памятник. Это была очень известная женщина в Полоцке, двадцатитрехлетняя преподавательница немецкого языка, которая работала в комендатуре у немцев и выписывала «аусвайсы» партизанам. Рано или поздно ее заложили. Она первый допрос выдержала, а когда ее вели через Двину на второй — там бабы стирали белье в проруби — она бросилась под лед. Оттолкнула конвоира. Дупин сделал ей памятник. Причем какие муки он пережил, преодолев сопротивление бюрократического архитектурно-художественного аппарата города, области и республики, в словах не описать. Но он это преодолел и с комсомольцами и школьниками сделал памятник, который стоит в городе.

«Челюскинская эпопея» (1974) — достаточно этапный фильм, он получил премию жюри на международном фестивале «Человек и море».

Итак, «Челюскинская эпопея». Сорок лет прошло после челюскинского похода, и возникла мысль проехать по всем этим местам, посмотреть, что там происходит, как изменились города, как изменились страны, где они были. И поэтому мы с группой прилетели в Певек, где и работали. Было много всяких приключений, как на любой морской картине.

Там было написано много песен: «Я иду на ледоколе», «Бухта Певек», «Мы стояли с пилотом». В Провидение мы заходили, брали воду и топливо. Там я повидал много интересного, например, ледовую проводку. На ледоколе «Владивосток» мы выходили именно в те координаты, где затонул «Челюскин», и по моей просьбе экипаж выстраивался, бросали венки, давали гудок. Там была чистая вода, ну, немножко ледка было. Глубины там сравнительно небольшие: Чукотское море, оно вообще мелководное. Американцы жалуются все время — подводным лодкам трудно проходить.

Очень большое впечатление произвели старые челюскинцы. Среди них были, конечно, очаровательные люди. Вот мы сейчас сидим на даче, а если посмотреть в то окно, то вот там дача, в которой бывает, сейчас уже пенсионер, Анатолий Семенович Колесниченко — это отец Тома Колесниченко, который в течение тридцати лет был первым заместителем министра Морского флота СССР, и четвертый кочегар «Челюскина». Художник Решетников, известный по картине «Опять двойка», там был каким-то полузайцем. Погостов, замечательный человек, работает до сих пор в центральном аэропорте в Москве. Эти люди, конечно, были самым интересным, с чем мы встретились.

Там была (я уже забыл ее фамилию) старая женщина, которая заведовала библиотекой. Я задал такой эпизод — «катастрофа». Каждый человек описывал катастрофу, как он ее видел. Потом из этих многих рассказов создал эпизод, и, должен сказать, он оказался очень стройным, хотя разные люди видели разное и по-разному бежали. И она, когда бежала из библиотеки, а она была ответственная за библиотеку, повесила ключик на гвоздь и подумала: «Не забыть, что он здесь висит, — потом, когда поднимут, надо…» То есть моменты различных психологических сдвигов. Все это было чрезвычайно интересно.

Массу друзей на этом походе я заимел. Челюскинцев снимали здесь: они в большинстве живут в Москве. Самое, конечно, грустное впечатление произвел на нас ныне уже, к сожалению, покойный Василий Сергеевич Молоков, который был, я думаю, лучшим пилотом из них всех. Каманин был военным, и у него были какие-то неясности в этом полете. Водопьянов был большой авантюрист. Ляпидевский был идейный летчик. Он, как только прилетел, тут же как-то отвалил… Что-то вроде сломалось, точно неизвестно. А вот Василий Сергеевич — он уже в то время был король Севера. И вот мы застали этого старика, седого, которого практически уже изжила семья. Он жил один на какой-то полуобглоданной даче. Мы снимали осенью. В саду висели какие-то наполненные яблоки, прозрачные под солнцем, и он ходил с предсмертной прозрачностью щек в старом кителе, еще гэвээфовском, с пуговицами с пропеллером. Как Мичурин из потустороннего мира — смотрел на яблоки. Был замечательный человек, конечно, которого, я думаю, его дети сжили со света, прогнали из Москвы из-за квартиры. И когда я