Не все, конечно, на этом строительстве сбылось, но это уже вина не нашей картины, а различных моментов, связанных с этим строительством. Об этой картине очень много писали киноведческие журналы, пресса и так далее, и по тем временам она была довольно интересной. Там было написано несколько песен, одна из которых попала в журнал «Кругозор». В то же время на КамАЗе была написана песня «Сретенский двор». Почему-то все это встало в связь с Родиной, с понятием родного места.

Была идея каждый год снимать фильмы, чтобы потом можно было представить всю хронику КамАЗа, и меня руководство к ней подталкивало. Но эта идея не сбылась, потому что ее в конце концов присвоил себе один режиссер из молодежной редакции. И, в общем, я оказался здесь пророком, а они ошиблись. Но все эти неудачи были связаны не с нашими кинематографическими делами, а с тем, что четыре года для строительства «Детройта» были авантюрным сроком. Это ясно было априори. Было ясно, что, какими бы средствами, какими бы финансовыми возможностями ни обладала наша страна, даже хоть на карачки всех поставила бы, — это было невозможно сделать. Это десятилетняя стройка, в лучшем случае! Она и сейчас продолжается. Эти сроки были авантюристическими, и я это прекрасно понимал. И меня действительно не волновала киноэпопея. Те четыре года, которые они обещали, — это была полная чушь! Ну что вы! Только территория завода составляет 100 кв. км. Это же с ума можно сойти! Это завод, который состоит из десятка, если только не больше, заводов, которые стоят вдоль берега Камы. И когда ты плывешь практически от Нижнекамска до Набережных Челнов — пятьдесят километров заводов одних. Одни трубы, заводы, химические комбинаты…

Я делал несколько фильмов уже как якобы знаток местной темы. Меня привлекала как своя студия, так и другие. Я выступал уже как автор текста. Главный фильм был «Вахта на Каме», в который я что-то вложил, где я трудился. И должен сказать, едва меня не убило на этой картине: я ехал в «рафике» на первом сиденье рядом с водителем, и из впереди идущего на большой скорости самосвала выскочил камень, который пробил «рафик» насквозь. Я нагнулся как раз прикуривать, так как окна были открыты — было жарко, и в это время над моей головой камень…

Другие кинодокументалисты сняли, так сказать, более парадные картины. Один режиссер заставлял там нести знамя на какую-то сопку, которых в окрестностях, по-моему, как таковых вообще нету. И они куда-то поехали, какой-то холм нашли, знамя несли.

Я хотел исследовать, и в некоторых местах это получилось, характеры тех людей, которые приехали устроиться, поселиться здесь, жить, и во-вторых, меня интересовал способ мышления тех молодых руководителей, которые пришли работать. И в этом я видел какое-то позитивное, оптимистическое начало. Потом на базе камазовских наблюдений была написана пьеса «Автоград XXI», которая была, конечно, не о КамАЗе и не о ВАЗе, она была о некой другой стройке. Но многие камазовские моменты я использовал: связанные с руководством большими массами людей, с какой-то оптимизацией руководства, я бы сказал, в сторону прагматичности. Не в сторону «бей, беги, и чем больше тачку нагрузишь, тем лучше», а в сторону руководства на уровне НТР — научно-технической революции.

«Спуститься с Чегета» (1972). Картина имеет следующую историю. Сначала был написан совершенно другой сценарий — о лавинной станции Академии наук, которая работает под Эльбрусом, о ее руководителе, с которым я был хорошо знаком, и его сотрудниках. Они действительно делали большие, великие дела, и тяжелый труд у них, и все прочее… Но когда я приехал туда с группой для того, чтобы снимать картину, выяснилось, что на этой станции сидит прокуратура и по доносу обсуждается дело моего героя. Сидеть там бесконечно с группой я не мог, и поэтому я попросил руководство, что, коль скоро деньги затрачены, разрешить мне извернуться, чтобы мы сняли там какую-то другую картину. На что руководство (на одном уровне) согласилось, и я выписал себе редактора из Москвы. И стали мы снимать картину о горнолыжниках: как они там живут на Чегете, какие там маленькие проблемки, преодоление самого себя и так далее. Но когда мы сняли эту картину и приехали в Москву, то руководство, которое мне дало добро, сказало, что оно никакого добра мне не давало, в связи с тем, что это добро было устное.

И здесь вот начались различные замечательные бюрократические моменты. Нас исключали из всяких штатов, рядов и так далее, была масса шуток по этому поводу, недоразумений и т. д. Наконец все-таки картину приняли и поставили в эфир. А поставили в эфир ее в перерыве между фигурными состязаниями, которые происходили в Кельне. А тогда, насколько я помню, шла борьба с волосами. Так один наш музыкальный обозреватель добился права выходить в эфир с бородой, но на уровне более высоком, чем Гостелерадио. То есть его вечно шпыняли, что он с бородой. Он, правда, утверждал, что наши руководители — Маркс и Энгельс, классики — тоже были с бородой, оба. Но они говорили, что то — классики, а вот тебе, Андрюша, не положено. Потом слетел один спортивный комментатор — у него торчал вихор. В результате этот вихор послужил причиной того, что он больше эфир не увидел, а как вы сейчас можете наблюдать, все наши спортивные комментаторы всегда аккуратно причесываются. И вот идет эта борьба с волосами, а у нас в фильме есть одна девица… У девиц, насколько я могу разобраться, есть волосы. Мы сняли очень красивую девушку из Киева. У нее ниспадают прямые волосы, и она так очень кокетливо переворачивает прядь волос на плечо. Она просто у нас как перебивка была. Ну вот, когда показали эту картину в перерыве между Кельном, позвонил руководитель Гостелерадио и главный редактор наш, который сказал: «Вы что там наснимали волосатых девиц?!» Как будто девицы должны быть лысыми. Основываясь на этой реплике ныне еще работающего в Гостелерадио чиновника, картина была закрыта для эфира. Больше ее не показывали. Показали всего один раз. И считается, что это был дикий скандал.

Я хотел назвать картину «Лыжи по-французски», потом понял, что это будет слишком сильный уклон в сторону Помпиду. Поэтому, значит, «Лыжи по-чегетски». Но это получилось как шашлык, который по-карски.

Снимали фильм два оператора. Один из них — Марек Трахтман, хороший альпинист. Но на лыжах он стоял не очень